Шум, гам, уважительное бульканье по стаканам.
Он шуршит:
– Одну из кошек отправили в эмиграцию. Во Францию. Она так плакала, кошка уезжает.
Дама, сидящая напротив, ему говорит:
– Вы гений. Я буду за вами записывать.
Он отвечает матом и продолжает тянуть резину, не забывая опрокидывать.
– Однажды он пишет письмо главному: «меня уверяли».
– И что?
– Один говорит: «Ты с женой живешь?» – «Нет еще».
– О, как это знакомо.
Он:
– В четвертом веке жила пржевальская лошадь. Она сказала, моя любовница. Из нее делали сыр. Почему в четвертом? О сыре я уже не говорю.
– Вашей любовнице сколько?
– Порядочно. Ей шестьдесят первый. Ее перевели из одной школы в другую и опять посадили в первый класс. Жена моя сказала: без денег небось? Нет, я постараюсь. Но не постарался.
– А мне тридцать.
– Послушайте, какая тайна у Блока? Ведь так нельзя рифмовать, твоё-моё.
Кто-то с уважением прислушался, передал по рядам: «Хлебников отдыхает».
– Она в народе заяц.
– Почему?
– Зоя. Она начинает читать Евгения Онегина. Ой, так нравится. Сил нету. И не дочитала. А чем там кончается? Я знаю, мне рассказали. Плохо.
– Вот видите.
– Было упомянуто имя Давида. Она, значит, поясняет, о, господи, Давида Бурлюка.
Он за столом не ест ничего и вообще все эти пять дней не ел. Он с другом Аркашей по принуждению только вчера спустился в ресторан, и то опоздали. Приползли (рассказывал друг) два красавчика в пустой зал, официантки столики уже подмахнули тряпками и ушли. Пол мокрый, столики тоже. Аркашка, заботливый друг, потащился за переборку в кухню, никого там не выудил, поварихи, видимо, тоже разлетелись. Зато он нашел (рассказал потом) кастрюлю, подозрительно полную, хотя эти жирные макароны в ней были какие-то уж слишком, он выразился, «неоднородные», слипшиеся кучками или клубками, прямо как дохлые. Аркашка потащил эту кастрюлю другу, поставил на мокрый столик, затем следующим заходом выудил на мойке вроде бы чистые (из груды) вилки и какие-то сыроватые тарелки. И, чувствуя себя Робинзоном, первооткрывателем (как он выразился) и кормильцем, до этого времени они с другом только пили, Аркадий стал ковырять, видимо, в кастрюле, выуживая оттуда отдельные макаронины из этих созвездий, он потом говорил поэтически, что они были прям как отвердевшие морские анемоны со щупальцами, причем в чуждой воздушной стихии. Т. е. они топорщились в разные стороны якобы. Но на этом занятии (он придирчиво, видимо, осматривал поднятые на вилку эти жирные щупальца, прежде чем кормить друга) его застала дама, какая-то местная надзирательница, типа менеджер, и она заорала:
– Что вы безобразничаете тут? Это же для собак!
И забрала кастрюлю.
Аркашка, однако, не сдался, у него в запасе было еще пара кусочков черного хлеба с прилипшими к ним чужеродными крошками белого цвета (видимо, от батона) и прихваченный (украденный) с плиты теплый чайник.
Друзья пообедали, деликатно съев по куску хлеба и выпив по стакану того чая, который болтался на дне алюминиевого чайника, это были какие-то разваренные лоскутья, и хотя сам напиток показался им кисловатым, но друзей все время подстегивал взгляд менеджера, которая стояла у дверей, и они насильно ели и пили, показывая, что недаром пришли, и ожидая гневного вопля «это же для собак!».
Почему Аркаша повел друга вниз, в ресторан: потому что всё предыдущее время ему приходилось носить наверх тарелочки с кое-какой едой: надо ведь есть кипяченое. И он ставил все это перед Владикиным креслом на столик, чтобы потом с руганью уносить все это же вниз в нетронутом виде и затем менять шило на мыло, опять тащить и забирать, и Аркаша замаялся, потому что Влад не ел ничего, только пил и пил местную даровую водку, которую друг таскал ему, делать нечего, ежедневно с ужина две бутылки, свою и его. Там участникам ставили на каждый стол по четыре, по числу едоков. Аркадий, не пропадать же добру, забирал это дело в какой-то потертого вида пакет, найденный у входа в сугробе, кем-то почему-то брошенный, и за сутки они это дело употребляли. И Аркаша потом должен был до самого утра выслушивать Владикино бормотание. Влад остановился в своем развитии на том, что перестал есть, спать, мыться и переодеваться, даже носки не снял ни разу, приговаривая в ответ на призывы друга, что зачем, они и так неплохие. В пиджаке и свитере, слегка помятый, он так и сидел все пять суток в кресле, очень редко ложился и сразу же вставал, пересаживался на свое место опять.
Но вот если Аркаша покидал его, уходя, к примеру, в душ, то Владик довольно скоро начинал скрестись в дверь ванной, скрежеща: «Ты что там, плаваешь?»
Говорить он не мог, шептал или хрипел, и в ответ на вопросы непосвященных «Что с голосом?» отвечал, улыбаясь, одно и то же: «Пивка холодненького попил».
Эта его улыбка кого угодно могла сбить с толку: чистые, крепкие, молодые зубы, но не врастопыр, а с мимолетным блеском, рот от уха до уха, при этом смеющиеся глаза, седая, аккуратная бородка и рыжеватые, соль с красным перцем, волосы, уложенные от природы на лоб довольно аккуратной челочкой. Любимчик!
Да, Аркаша и Влад были мастерюги довольно известные, и их сюда, на фестиваль каких-то искусств, на заснеженные берега большой реки, в самую глухомань русской провинции, завезли на автобусах организаторы, чтобы они любовались произведениями каких-то неведомых молодых алкоголиков, из которых один в первый же день, надравшись на вступительном банкете, вышел ночью в мироздание с пятого этажа, как-то распечатав заклеенное на зиму окно, матерясь насчет того, что эти падлы законопатили ходы-выходы, спасайся кто русский, одна жидовня. И вылетел на волю тяжелым птенцом из этого гнезда разврата и ахнулся в сугроб, хорошо что при свидетелях, они вызвали скорую, и затем, из реанимации, он как-то умудрялся требовать водки и слать проклятия, что все равно его творчество не оценят, и интересовался насчет первого места (а там были, действительно, какие-то номинации и даже, как везде, приз симпатий простого народа).
А все здоровые, пока летун тлел в реанимации, продолжали вливать в себя животворную влагу, нектар богов и амброзию, так что Аркаша стал не только вечером приносить наверх, как заботливая молочница, бешеное молочко, но и уже утром старался, всполошенный мученическим видом Влада, который не спал на кровати ни единой секунды. И теперь в час завтрака Аркаша заталкивал свою распухшую ногу в сапог и волокся с пакетом в ближайший магаз с пышным названием «Минеральные воды». И возвращался, побренькивая на ходу, с уловом, входил в номер, со скрипом зубовным стягивал сапоги и поил Влада, делал животворное вливание, лелея надежду наконец уложить его спать, убаюкать, заткнуть этот неукротимый фонтан, булькающий, сипящий какие сутки подряд.
– Ты смотри у меня, уже глаза красные, не сплю с тобой, – увещевал Аркашка соседа, но Влад все хрипел свое не останавливаясь, бормотал без умолку, глядя веселыми глазами с бугристой морды, как если бы картофелина вдруг начала смотреть на своего заботливого хозяина.
