Dominus meus bonus et benignitas est.
Потом кто-то из людей Эпштейна подошел и ввел в шею Мейзеру подкожную иглу, и через несколько секунд его подбородок опустился на грудь, а глаза закрылись.
– Дело сделано, – сказал Эпштейн.
– Сделано, – повторил я и наконец дал себя уложить, и свет померк у меня в глазах.
Через три дня я снова встретился с Эпштейном в маленькой закусочной. Глухонемая женщина приготовила нам то же, что и в прошлый раз, и исчезла в заднем помещении, оставив нас одних. Только тогда мы поговорили откровенно. Он рассказал о событиях той ночи и обо всем, что произошло в предыдущие дни, включая мою беседу с Эдди Грейсом.
– С ним ничего нельзя было поделать, – сказал Эпштейн. – Даже если бы удалось доказать, что он был соучастником, он бы умер до того, как его вынесли из дома.
Была придумана легенда о случившемся на Хобарт-стрит. Хансен проявил себя героем. Следя за мной в ходе идущего расследования, он наткнулся на вооруженного человека, который напал на него с мачете. Несмотря на полученные серьезные ранения, Хансен сам сумел смертельно ранить еще не опознанного нападавшего, который скончался по пути в больницу. Клинок был тот же, которым убили Микки Уоллеса и Джимми Галлахера. Следы крови на рукоятке совпали с их кровью. Фотография этого человека появилась в газетах как часть полицейского расследования. Она не имела сходства ни с Гэри Мейзером, ни с кем-либо из живущих или умерших.
Никак не упоминалась женщина. Я не стал спрашивать, что стало с ней и ее возлюбленным. Я не хотел этого знать, но мог догадаться. Их спрятали где-нибудь глубоко в каком-нибудь темном месте подальше друг от друга, где они и сгниют.
– Хансен был одним из наших, – сказал Эпштейн. – Он следил за вами с тех пор, как вы покинули Мэн. Ему не следовало входить в дом. Не знаю, почему он зашел. Возможно, увидел Мейзера и решил перехватить его, прежде чем тот доберется до вас. Его до сих пор держат в искусственной коме. Вряд ли он когда-либо сможет вернуться к своей работе.
– Мои тайные друзья, – сказал я, вспомнив слова, которые говорил мне Коллекционер. – Вот уж не думал, что один из них Хансен. Похоже, я был более одинок, чем мне казалось.
Эпштейн отпил воды из стакана.
– Возможно, он проявил чрезмерное рвение в усилиях, чтобы ограничить вашу деятельность. Решение лишить вас лицензии принимал не он, но он рьяно исполнял все принятые решения. Чувствовалось, что вы привлекаете к себе слишком много внимания, и вас следовало защитить от вас самого.
– И его неприязнь ко мне пошла на пользу.
Эпштейн пожал плечами.
– Он верил в закон. Потому мы и выбрали его.
– А есть и другие?
– Да.
– Сколько?
– Меньше, чем нужно.
– И что теперь?
– Мы выжидаем. Вашу лицензию и разрешение на ношение оружия вам вернут. Если мы не сможем защитить вас от вас самого, то хотя бы дадим возможность вам самому защитить себя. Но за это, может быть, придется заплатить свою цену.
– За все приходится платить.
– Небольшая услуга время от времени, не более того. Вы хороший специалист в своей области. Если ваше участие можно будет признать полезным, дело с полицией штата и местными правоохранительными органами будет улажено. Подумайте о месте советника, временного консультанта по определенным вопросам.
– И кто собирается уладить дело? Вы, или кто-то другой из моих «друзей»?
Я услышал, как за спиной у меня открылась дверь, и обернулся. Вошел глава Нью-Йоркского местного отделения ОНБ Росс, но не снял пальто и не сел к нам за стол, а просто прислонился к стойке с закусками и сцепил перед собой руки, глядя на меня, как социальный работник, вынужденный иметь дело со злостным правонарушителем, в котором он уже начал отчаиваться.
– Вы шутите. У нас с Россом давние отношения. Он?
– Он, – подтвердил Эпштейн.
– Подразделение № 5?
– Подразделение № 5.
– С такими друзьями…
– Нужно иметь и соответствующих врагов, – закончил Эпштейн.
Росс кивнул.
– Это не значит, что я буду вашей палочкой-выручалочкой каждый раз, когда вы забудете где-то ключи. Вам нужно соблюдать дистанцию.
– Это будет не трудно.
Эпштейн умиротворяюще поднял руку:
– Джентльмены, джентльмены, прошу вас.
– У меня еще один вопрос, – сказал я.
– Разумеется. Валяйте, – разрешил Эпштейн.
– Та женщина, когда ее уносили, что-то шептала. Когда я еще не отключился, мне показалось, что и Мейзер говорил то же самое. Это звучало как латынь.
– Dominus meus bonus et benignitas est, – процитировал раввин. – Господь мой благ и милостив.
– Эдди Грейс использовал почти что те же слова, – сказал я, – только он произнес их по-английски. Что это значит? Какая-то молитва?
– Нет, возможно, нечто большее. Это игра слов. Есть одно имя, которое повторяется в течение многих лет. Оно появляется в документах, летописях. Сначала мы думали, это совпадение или какой-то код, но теперь полагаем, что это нечто другое.
– Какого рода?
– Мы думаем, это имя Сущности, управляющей силы, – сказал Эпштейн. – «Господь мой благ и милостив». «Благ» и «милостив». Так они называют того, кому служат. Они зовут его Гудкайнд
[10]
.
– Мистер Гудкайнд.
Пройдет много времени, прежде чем я узнаю, что произошло между Россом и Эпштейном после того, как я ушел, и только молчаливая женщина составила им компанию в тусклом свете закусочной.
– Вы уверены, что было мудро отпустить его? – спросил Росс, когда Эпштейн уже нащупывал рукав своего пальто.
– Мы не отпустим его, – ответил раввин. – Он просто козленок на привязи, приманка, даже если сам этого не осознает. Нам просто придется подождать и посмотреть, кто на него клюнет.
– Гудкайнд?
– В конечном итоге, возможно, если он на самом деле существует, – сказал Эпштейн, наконец, поймав рукав. – И если наш друг проживет достаточно долго…
Я покинул Нью-Йорк в тот же вечер, перед этим выполнив еще один долг перед умершими, на этот раз с большим запозданием. Под простой табличкой в углу Бэйсайдского кладбища я положил цветы на могилу молодой женщины с неизвестным ребенком – на месте, где нашла вечный покой Каролина Карр.
Моя мать.
Эпилог
Покоя сердце просит —
Летят за днями дни, и каждый час уносит
Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем
