– Врешь! – выдохнул пленник пылко, но тут же снова стал спокоен, жесткие складки на его лбу разгладились. – Врешь ты, курва папская, не было среди нас гуситов.
– Вот оно что… Стало быть, ты, Псу из Ямы, их дружок-приятель? Тот пятый, коего увальни жданицкого войта поймать не сумели? Воистину, сколь веревочке ни виться…
На лицо распятого человека легла печать безучастия, он попытался пожать плечами, но не сумел и лишь вымучил слабую болезненную улыбку.
– Я не пятый и даже не шестой. А вот который – не скажу, сам гадай, сколько еще наших по твою голову придет. Что у меня не вышло – то не беда, друзья половчее будут. Недолго тебе гулять по белому свету, змей.
– Изволите пытку начать, ваша милость? – пробурчал палач, хмуря кустистые седеющие брови. – Самое время ворот мальца повернуть.
Отец Иоахим ответил не сразу, он жадно всматривался в черты пленника, ожидая увидеть признаки страха и неуверенности, но сумел разглядеть лишь выступившую на упрямом лбу испарину. Потом, будто спохватившись, инквизитор снова бросил взгляд на бледного Кристиана и произнес с ноткой разочарования:
– Повременим пока. Пусть еще полежит так с полчаса, подумает, а после снимите его. Сейчас у меня есть дела поважнее, этим же займемся завтра.
– Уже уходишь, святоша? – В усмешке распятого боль в равных долях мешалась с презрением. – А у меня только-только интерес появился к беседе.
– Сохрани его до завтра, дружок, – посоветовал Иоахим. – Обещаю, что завтра спешить не стану и уделю тебе столько внимания, сколько ты заслуживаешь.
* * *
– Та история про какую-то чешскую деревню… – Ойген сделал вид, будто силится вспомнить. – Жа… Зва…
– Жданице, – подсказал инквизитор с неохотой. – Это в Моравии.
– Вот-вот. Он про нее не соврал?
– Едва ли. Там и впрямь был пятый. Мне доносили, повезло подлецу: вышел по нужде из амбара, где вся ватага ночевала, увидел парней войта, да и задал стрекоча.
– И вы их сожгли?
– Только уличил во лжи, – сухо отрезал отец Иоахим. – И сделать это было нетрудно – у них в дорожных мешках нашлись алхимические гримуары, весьма подозрительные эликсиры и притирания. Кроме того, один за пазухой хранил еретическое богохульное воззвание против папы. Не сомневайтесь, те четверо получили по заслугам. Их сожгли в Злине за колдовство и шпионаж в пользу гуситов.
От язвительного замечания Ойген фон Ройц удержался. Собственно, по нынешним неспокойным временам история была самая обыкновенная. В Чехии и Силезии, на дорогах Богемии, в польских и венгерских деревнях не только пришлых людей, но и своих же соседей непрестанно в чем-нибудь подозревали, хватали и волокли на дыбу, а после – на шибеницу
[66]
. Убивали гуситов, убивали виклифистов, и с наибольшим рвением убивали тех, кто вовсе не имел никакого сочувствия ни к Виклифу
[67]
, ни к Гусу. Не меньше народу губили и сами гуситы – хватали по пустячным доносам, вешали, забивали цепами, жгли в просмоленных бочках. С обеих сторон на каждого изловленного шпиона приходилось, наверное, по полдюжины невинных жертв. И это, в сущности, мало кого заботило: бей, не жалей, пусть Господь отделяет агнцев от козлищ!
– Отчего же вы прекратили допрос? Он ведь уже заговорил и мог рассказать больше.
– Решил воспользоваться тем советом, что вы дали мне накануне. Определенно, долгие раздумья подействовали на заблудшую овцу благотворно, так почему бы не поощрить ее еще одним днем? Сегодня отступник сказал мне то, что хотел. А завтра скажет и то, чего не хочет.
– Дело ваше, святой отец, дело ваше. Это вам он жаждет кровь пустить, не мне.
Инквизитор будто желчи хлебнул – так его перекосило.
– Пустые угрозы, не более чем. Он знает, что ему не избежать возмездия, вот и пытается напоследок хоть чем-то меня уязвить. Я не боюсь, фрайхерр фон Ройц.
– Ваша отвага делает вам честь. Все же не теряйте осторожности, ибо пленник солгал не во всем. На постоялый двор ваш «гусит» приехал то ли со слугой, то ли с приятелем.
– И где сейчас этот… э-э-э… приятель? – Как ни старался посланник папы скрыть беспокойство, оно тренькнуло в его голосе нервической стрункой.
– Пропал. Стражники землю роют, но парень сгинул бесследно.
Тень озабоченности на лице отца Иоахима сгустилась в мрачную тучу, и барон ощутил что-то вроде удовлетворения. Он почти не сомневался, что сообщник неудавшегося мстителя уже выбрался из города и сейчас либо прячется в лесу, либо старается оставить между собой и Шаттенбургом как можно больше вэгштунде. Но пусть святой отец думает иначе. Чем чаще он станет оглядываться, тем меньше будет путаться под ногами.
3
Ойгена фон Ройца он едва успел перехватить на постоялом дворе. Барон стоял в конюшне у стойла и наблюдал, как Йохан седлает его коня. Обернувшись на звук шагов, он с гневным изумлением поднял брови.
– Экселенц…
– Ну наконец-то! Клянусь распятием, я успел уже пожалеть, что сам не двинулся на проклятый монастырь! И если бы ты заставил меня прождать еще час, моя печень истекла бы желчью от нетерпения!
– Ротшлосс наш, – сказал Николас без долгих прелюдий.
– Хвала Господу… – Ойген осекся и подозрительно сощурился. – Что-то не слышу радости в твоем голосе.
– Прошло не слишком гладко, экселенц. Пришлось рубиться с монахами, и… аббат Герман мертв.
– Та-ак… – Глаза рыцаря короны будто подернулись льдом.
– Боюсь, он не оставил нам выбора. Случись иначе, наши жизни стали бы для вас меньшей из потерь.
Несколько мгновений фон Ройц буравил его взглядом, острым, как кинжал. Потом приказал:
– Рассказывай.
* * *
– Ты сам это видел?
– Не только я. Дитрих, Гейнц, Оливье и еще три десятка людей – все видели.
– Звучит как сказка какого-нибудь трубадура. Если бы я тебя не знал столько лет…
– Понимаю, экселенц, – Николас замялся. – Я и сам едва верю тому, чему оказался свидетелем.
Барон покачал головой и протянул коню кусок подсоленного хлеба. Тот ткнулся большими губами в хозяйскую ладонь, ухватил краюшку и с удовольствием принялся жевать. Ойген фон Ройц бережно провел рукою по пышной гриве.
