Подтаскивал вошедших к свету, тряс, всматривался в каждого, стискивал в объятиях, хлопал по плечам, по спине, целовал, от волнения задыхался. Это же его прошлое, это часть прежней жизни и отобранной свободы ворвалась в каземат! Новички, помятые и ошеломленные, вглядывались в него, стараясь скрыть жалость и страх. Раймунд Триполийский вел себя сдержанней других, он еще с осады Шейзара не ладил с Шатильоном. Жослен III, такой же нескладный и светлый, как покойный отец, воскликнул:
– Да вы отлично выглядите, князь! Отъелись на басурманских харчах! Вот только выбриты небрежно.
– Выбрит – не обрезан, – отшутился Рено. – Что стряслось с Утремером, раз вы все здесь?
Сен-Жиль сухо ответил:
– Утремер уцелеет, если его величество бросит бессмысленную эскападу в Египте и поспешит на помощь северу. – И то ли укоризненно, то ли удовлетворенно заметил: – А о вас давно не было слышно.
С точностью до дня Рено знал как давно:
– Три года, восемь месяцев и двадцать девять дней.
Молодой Куртене, у которого язык всегда был отлично подвешен, поведал о последних событиях и о том, каким образом цвет Палестины угодил в алеппский каземат. Его величество Бодуэн скончался уже полтора года назад, упокой Господь его душу. Новый венценосец Амальрик задался целью подчинить себе Египет, но пока он воевал на юге, северу приходилось нелегко. Король хоть и не из тех блистательных полководцев, которые очертя голову бросаются в любую битву и увлекают за собой армию, зато он упорный и настойчивый стратег и давно покорил бы этот гнилой халифат, если бы его не стреножила собственная пагубная нерешительность. Она у Амальрика не от трусости, а от чувства долга и осознания лежащей на нем ответственности. А вдобавок каждый раз, когда его армия стоит под стенами Бильбейса, Каира или Александрии, Нуреддин поспешно развязывает враждебные действия в Сирии. Зато с тех пор как уступили ромеям суверенитет над Антиохией, словно вытащили шип из сапога: отношения с греками теперь самые дружественные. В прошлом году вместе с войсками византийского губернатора Киликии Константином Коломаном напали на сарацин в долине Бекаа. Победа была полной, да только Нуреддин все же выскользнул из рук сальным обмылком, босым удрал на обозной кляче, даже саблю бросил. Впрочем, басурманским атабекам не часто случается пасть в бою или попасть в плен – трусы сами полки в бой не ведут, следят за сражением откуда-нибудь с пригорка, так что в случае поражения первыми задают стрекача.
Этой весной Зангид послал в Египет своего лучшего военачальника Асада Сиракона-Ширкуха, прозванного язычниками Горным Львом Веры, того самого, который сразил Пуатье на Инабском поле. Со старым львом отправился и львенок – его племянник Юсуф ибн Айюб, и пока Амальрик дрался с ними на берегах Нила, Нуреддин осадил Харим. За нехваткой иерусалимской армии по всему северу объявили всеобщий арьербан – призвали каждого, способного держать оружие, даже монахов поставили в строй пехотинцами. К шестистам рыцарям и двенадцати тысячам франкских пехотинцев и на этот раз присоединились доблестный севастократор Коломан с отборными ромейскими войсками и армянский царь Торос вместе с братом Млехом. Сообща поспешили великой ратью на подмогу Реджинальду де Сент-Валери, из последних сил удерживающему Харим.
Рено представлял, как двигались с мерным грохотом полчища, как реяли над головами пестрые баннеры, трубили горны, ржали жеребцы, сверкал металл, как понеслась стеной христианская рать и опрокинула врагов. Туда, в сечу, к соратникам, рубящим врагов плечо к плечу, хотелось так отчаянно, как хочется размять годами скрюченное тело. Шатильон в пламя помчался бы, лишь бы не гнить в вонючем подземелье.
– Язычники от нас сломя голову улепетывали. Торос предупреждал не увлекаться преследованием, мнимое отступление – их излюбленный маневр, но Заика не выдержал, помчался за ними, – Жослен пожал плечами, – ну и мы в стороне не остались.
Бо обиженно пробасил:
– Если бы не засада и не болото, я бы покончил с тюркской собакой. И если бы этот трус Торос не сбежал с пппполя боя.
– Торос не виноват, что оказался опытнее и умнее, – возразил Жослен. Рубенид приходился ему двоюродным дядей, и Куртене никогда не отрекались от армянского родства. – В следующий раз в безнадежной ситуации я тоже сбегу. Подлые нехристи завели нас в болото, развернулись и порубили как жертвы перед алтарем. Кто уцелел, побросал оружие и сдался на милость неверных собак.
Рено промолчал. Сам о следующем разе уже и мечтать не смел. Бо фыркнул:
– А знаете, Рено, кого мы под Харимом видели? Вашего знакомца Усаму ибн-Мункыза, приятеля маман. Он теперь правая рука Нуреддина.
– Я бы никогда не ставил на тех, кто оказался против Усамы, – пожал плечами Шатильон. – Он вроде талисмана, этот эмир. – Пересилил себя, спросил: – А что же с Антиохией? Жива ли моя дочь Агнесса?
Про супругу не спросил. Поначалу отчаянно цеплялся мыслями за нее, как за нить, ведущую на свободу. Констанция не может жить без него, она не бросит, вытащит обратно! Но годы шли, в джуббу попадали новые рыцари, а от княгини Антиохии не доходило ни весточки, ни слова. Он понял, что надежды напрасны, что не только король, но и жена отреклась от него, предала, и это причинило такую обиду, породило такую боль и ненависть, что он ответил ей тем же: отрезал от себя все думы о той, с которой было прожито семь лет и прижито единственное дитя. Время шло и так много его утекло, что постепенно удалось забыть ее. Бесконечными днями и ночами вспоминал Рено каждый день прошлой жизни, только мысли об этой женщине научился обходить, как обходит опытный кормчий губительные отмели.
Заика вздернул подбородок:
– Агнесса в Константинополе, пппри дворе Марии. А мать в своих вдовьих поместьях – в Латакии и Джебалии. Присмирела, о бедных заботится, церкви строит. Святая стала, кроткая. Письма мне ласковые пишет. Я с ней примирился. Одна Филиппа осталась в Антиохии, замуж идти отказывается, неземную любовь ждет, дурища. Это все эти куртуазные истории про всяких Ланселотов и Гвиневр ее с толку сбивают.
Пасынок никогда не был особо крепок умом, всегда был капризным и самовлюбленным, и княжеская корона хоть и прибавила ему высокомерия, но из-под его надменности по-прежнему, как кривые ноги из-под короткой котты, торчали его неопытность и неуверенность.
– Кузине Констанции есть, что замаливать, – Раймунд Сен-Жиль поджал тонкие губы.
Заика и не подумал за мать вступаться, а Шатильон не стал расспрашивать. Все, что касалось Констанции, стало неважным, он даже не помнил, любил ли ее когда-либо. Словно спустился в царство мертвых, куда не проникали даже воспоминания об оставшихся наверху.
Жослен огляделся, скорчил мину:
– Н-да, тут не очень уютно… – Обернулся к Заике: – Князь, как только выберетесь, похлопочите за нас на свободе.
– Ппппочему я?
– Потому что вам долго сидеть не придется. Вы родич Мануила, а Нуреддин не станет связываться с ромеями. Он греков боится. Василевс непременно поспешит вас выкупить. Вы для всех – самый подходящий правитель Антиохии.
