Зато Заика немедленно развелся с постылой греческой женой и женился на немолодой и незнатной Сибилле де Фонтень, уже второй десяток лет ошивавшейся при княжеском дворе без малейшей надежды на замужество. О ней говорили, что она передает сведения Саладину, а князя околдовала. Иначе как ворожбой этот союз и объяснить нельзя было. Бессмертный Эмери привычно отлучил Боэмунда III, проклял любимый город и удалился в Косер.
А давно забытая Андроником Филиппа Антиохийская вышла замуж за старого коннетабля Онфруа II де Торона. Дед был внуку не чета: в бою у Брода Яакова верный воин заслонил собой Прокаженного монарха и сражался за своего суверена с сатанинским отродьем так, как когда-то Иаков с ангелом на том же самом месте бился. Ценой собственной жизни спас помазанника. Филиппа ненадолго пережила его. Дети Констанции унаследовали неуемное, страстное сердце матери.
Нет, не станет Рено в свой последний день вспоминать Констанцию. Все в Утремере искали утоления своим страстям и амбициям, и женщины не были исключением. Многих уж нет на этом свете. Давно скончалась Агнес де Куртене, у которой вожделение и приязнь всегда побеждали честь и долг. Даже родная дочь Агнесса, оставшаяся в памяти сопящим клубочком в колыбели, и та легла в землю далекой Венгрии. А бывший узник Алеппо пережил их всех, словно судьба вернула ему годы заточения.
Ушел и Бодуэн IV. Под конец жизни Прокаженный устал, он нуждался в спокойствии, чтобы умереть, и ради этого заключил с курдом мир. Перемирие было выгодно и изможденному Айюбиду: в Сирии свирепствовал голод, ему требовался срок, чтобы оправиться от потерь, дождаться лучшего часа и подготовить новое нападение. Но Шатильон не намеревался дарить врагу Господа время и возможности, он не собирался помирать в постели.
Едва скончался от таинственных колик властитель Алеппо Исмаил, сын Нуреддина, – а мешавшие Саладину на этом свете никогда не заживались, – султан начал перебрасывать войска из Египта в Сирию. Вот тогда Волк Керака напал на богатый караван, направлявшийся из Дамаска в Мекку. Вовсе не из одной алчности, хотя золото, шелк, жемчуг и ладан еще никому не мешали. Время нападения было выбрано так, чтобы отвлечь внимание султана от Алеппо, притянуть огонь на себя. Зато эмир Мосула успел вступить в Алеппо, и город еще два года не давался Айюбиду, да и уважение исламского мира к Саладину покачнулось, когда обнаружилось, что глава джихада, всесильный султан Египта и Сирии, не может обеспечить безопасность хаджа. В отместку жестокий язычник захватил и заточил пятнадцать сотен ни в чем не повинных пилигримов из Европы, пригнанных бурей к египетским берегам.
Однако Бринсу Арнату то нападение стоило благоволения Бодуэна. Главным бароном в королевстве стал Триполи. За то, что Шатильон поддержал избрание на патриарший престол Ираклия, отвергнутый второй претендент, архиепископ Тира Гильом, расписал сеньора Заиорданья в своих «Деяниях франков за морем» в самом неприглядном виде, обвинил Рейнальда в жестокости, непослушании и безответственности. Но как бы не очернял хронист Волка Керака, Рено тогда признал главенство Триполи. Он и во время короткого царствования Бодуэна V продолжал прислушиваться к Сен-Жилю, вновь заполучившему бальяж. Шатильон доказал, что понимает необходимость единства латинян гораздо лучше, чем понимал это сам Триполи весь последний год.
Впрочем, грош цена писаньям обозленного архиепископа, исказившего, а то и полностью утаившего славные деяния Рено и тамплиеров. Чего стоила одна невероятная эскапада Бринса Арната в Красном море!
Два года Рено готовился к ней. С помощью бедуинов-шиитов – недаром его самого прозвали франкским бедуином – на спинах верблюдов переволок пять построенных им галер от Соленого моря в залив Аккабы. Два корабля под его командованием охраняли у острова Фараонов отвоеванный им порт Айлу, а остальные, укомплектованные тремястами воинами и басурманскими пиратами, целый год грабили и топили магометанские суда и разоряли берега Аравии, уже лет пятьсот не видавшие креста. Бринс Арнат и его люди ходили в Джедду, доплыли до Адена, сожгли порт Медины. Они сделали Тростниковое море непроходимым для мусульманских торгашей и даже внутрь суши совершили дерзкий рейд. Не ожидали басурмане в сердце ислама христианских мстителей. Рейнальд мечтал полностью разграбить их священные города, уничтожить могилу их Пророка, предать все магометанские капища глумлению, разрушить их Каабу и утопить в море их черный камень, но нехватка людей и лошадей помешала. Эх, были бы все защитники Заморья так же дерзки, кто знает, чего можно было бы добиться? А теперь ему глотка воды не добыть.
Уже через год адмирал султана разбил крошечный флот Рено, предал захваченных корсаров мучительной смерти, а тех, кого не казнил, ослепил, чтобы они никогда не смогли указать путь к святыням ислама. А все же Шатильон помог Бодуэну, воевавшему той зимой в Сирии: надолго остановил морскую торговлю нехристей, навел ужас на басурманское побережье, заставил трепетать Мекку и Медину, а главное – опозорил Саладина и вернул себе дружбу больного венценосца. Воспоминание об этом даже сегодня поило душу почти как вода.
Именно тогда Айюбид поклялся убить франкского Дьявола собственной рукой. Теперь вряд ли что-либо может спасти Рено. Хотя… Султан всегда был способен на неожиданные галантные жесты даже по отношению к смертельным врагам. Когда он осадил Керак во время свадьбы Изабеллы и Онфруа, Стефания послала ему угощение с праздничного стола. Курд оценил браваду франкской дамы и в ответ пообещал не обстреливать башню новобрачных.
Даруй, Господь, долгие дни этой лучшей из женщин. Та заминка в каменном ливне позволила дождаться сигнального огня с Башни Давида, сообщавшего, что уже слепой, умирающий Бодуэн IV на носилках спешит спасать Крак де-Моав. Эх, что говорить, в одном ногте разлагающегося заживо короля было больше решительности, доблести и здравого смысла, чем во всех остальных пуленах вместе взятых! Даже когда несчастный Прокаженный стал неузнаваем, когда нос его провалился, жуткие язвы покрыли руки и ноги, когда он мог лишь невнятно шептать и его таскали в паланкине, Бодуэн IV и тогда оставался самым мужественным рыцарем Утремера.
Рено всегда легко договаривался с бедуинами, пиратами и женщинами. Но из всех дочерей Евы лишь Стефания оказалась ему под стать как старое седло, как привычный меч, как Баярд.
Горлица моя, терпкое мое вино, арак, от глотка которого спирает дыхание, сладкая лоза виноградная! С самого начала он знал, что они поладят. С того момента, как увидел ее на закраине пруда. А может, и раньше, как только услышал, что Стефания де Милли – владелица Керака и Монреаля. Она сделала Бринса Арната сеньором Заиорданья, хранителем южной границы королевства и никогда не переставала радовать и восхищать.
Но если говорить о мучительной жажде, которую может утолить только одна-единственная, о тоске, о ненасытном вожделении, о женщине, околдовавшей все думы… нет, этого со Стефанией не было. Что-то подобное Рено испытывал только к маленькой магометанке-рабыне, которую толком никогда даже не видал. Сумайя, сокол его души, так и не севший на его перчатку, родник, из которого Рено не сделал и глотка, не усластивший нёбо дикий мед, если ты жива поныне, ты давно уже дородная, пожилая матрона. Но в памяти сеньора Заиорданья ты навеки осталась молоденькой и худенькой певуньей, и у него по-прежнему пересыхает во рту, когда он вспоминает тебя.
