Расков был поражен, и ему пришлось приложить немалые усилия, несмотря на привычку хранить непроницаемую невозмутимость, чтобы это не отразилось на лице. Все, о чем он говорил с самого начала. Все, над чем он работал с первого дня участия в работе штаба по поимке банды ДТА. Все внезапно приобрело смысл и очертания.
— Тренировочный лагерь, — сказал Расков. — У вас был тренировочный лагерь.
Щека Нестерова дернулось. Затушив сигарету, он тут же потянулся к следующей.
— Типа того. Мы называли это просто база.
— Где она находилась?
— Нигде. Самой базы не было. Мы все и были базой. Не было определенного места. Были точки. Несколько явок. Одна из них — та, в которую на случай провала должен был уехать Томилин. Уехать туда и ждать инструкций.
— От кого? От Латыпова?
— Нет. Латыпов… он просто делал грязную работу. Прикрывал, отмазывал. Получал инструкции. Был типа посредником. Между нами всеми и… и теми, кто стоял за всем этим. Латыпова тоже… как бы это сказать… завербовали.
— Кто? — Расков подался вперед. — Кто завербовал? Кто стоит за всем? Ты его знаешь?
— Его пару раз боссом называли. Несколько раз я возил Томилина на место, где они встречались с ним. Самого босса я не видел.
— Что ты о нем слышал? Кто он? Томилин ведь говорил о нем что-нибудь?
— Послушайте, — Нестеров решительно выдохнул. — Я прямо сейчас могу подписать себе смертельный приговор, если буду и дальше трепаться. И я… я больше ничего не скажу. Пока мы не договоримся.
— Что? — Расков стиснул зубы. — Парень, мы с тобой уж договорились.
— Нет. Да, я боюсь. Вы бы на моем месте тоже боялись. Я жить хочу. Когда я ввязался в это, я ведь не знал, во что именно вляпываюсь. Вначале все звучало круто, пока я не допер, кого из нас готовят… — Нестеров помотал головой, заглушая панику и сосредотачиваясь. — Мне нужна полная безопасность. Я хочу выйти. Сменить имя. Только так меня не найдут. Иначе мне по-любому конец. И если я расскажу все, что знаю… Все, что слышал… Я хочу точно знать, что я буду под защитой. Что у меня будет шанс соскочить и живым остаться. Пока вы не сможете гарантировать все это, я больше не скажу ни слова.
* * *
Оказалось, что Бегин находился в больнице целую вечность. Когда его доставили в медучреждение, он был при смерти. Еще в пути остановилось сердце, но благодаря дефибриллятору его удалось запустить снова. В первые же часы ему сделали срочную операцию, котрая длилась пять часов. Потеря крови была критической, но врачам удалось его вытащить. Через трое суток открылось еще одно внутреннее кровотечение, и не приходящего в сознание Бегина отправили на очередную операцию. После этого его, напичканного препаратами и подключенного к множеству приборов и датчиков, оставили в покое, но он находился под постоянным наблюдением. Когда стало понятно, что Бегин будет жить, его перевели из реанимации в интенсивную терапию.
Впервые Бегин пришел в себя он только через две с половиной недели.
Еще через неделю он смог окрепнуть настолько, что находился в сознании большую часть дня.
Все это время к нему никого не пускали.
Боль сопровождала его все время. Как объяснил лечащий врач, в первые дни после того, как он начал приходить в сознание, то выныривая из забытья, то снова в него проваливаясь, боль была такой сильной, что они были вынуждены пичкать его сильными обезболивающими препаратами — иначе был большой риск смерти от болевого шока — сердце и центральная нервная система не справлялись. Сейчас Бегин предпочитал обходиться минимумом анальгетиков, пока ноющая боль иногда, особенно к вечеру, не усиливалась настолько, что терпеть было нельзя. Тогда ему делали укол, прямо в торчащий из вены катетер, и Бегин забывался неспокойным сном.
Несколько раз ему снились кошмары. Они отступили и преследовали его далеко не каждую ночь, но иногда возвращались. В сознании все спуталось. Теперь он видел Лену, которую на его глазах расстреливали бандиты. Или животное с золотым резцами и бритую тварь, которые расстреливали его в грязном полыхающем недострое. Пару раз он просыпался в мокром поту, пытаясь утащить умирающую Лену от огня по каким-то подземным ходам и катакомбам. Смешалось все.
Через несколько дней приехал невропатолог из медицинского центра, в котором на постоянной основе обследовался Бегин. Он изучил историю болезни, долго говорил о чем-то с лечащим врачом, а затем около получаса распрашивал Бегина о самочувствии. Бегин спросил у медика, почему болевые ощущения вернулись. Тот отделался пространным ответом, сводящимся к тому, что природа возникновения анальгезии в большинстве случаев, в том числе в случае Бегина, мало изучена и плохо поддается анализу. Но фактом было то, что анальгезия ушла. Возможно, окончательно. Возможно, она еще вернется. Это все, что выяснил Бегин.
Еще через пару дней на пороге палаты появился Рябцев. Широко улыбаясь, он провозгласил:
— Здорово, стрекоза наоборот!
— Почему стрекоза? — слабо буркнул Бегин.
— Ну, как. Помнишь в басне? «Лето красное пропела». А ты половину лета не пропел, а проспал. Я и говорю — стрекоза наоборот, ёпте.
Бегин чуть улыбнулся.
— Долго придумывал?
— Ну какое-то время, — хохотнув, признался Рябцев.
Он сел рядом, пододвинув табуретку. Рябцев выглядил свежим. О его ранениях говорили лишь квадратик из сложенных слоев бинта на затылке, прикрепленная пластырями к выбритой коже черепа, и повязка на груди, на которой лежала левая рука.
— Как ты?
— А как выгляжу?
— Херово.
— Ну вот тебе и ответ.
— Тебя еле вытащили, ты знаешь?
— Мне сказали.
Рябцев поколебался.
— Меня через три дня уже отправили домой. Я это… каждый день приходил. Можешь у медсестер спросить, я всем им тут плешь проел. Но меня не пускали, уроды. Сами тут табуном пасутся, а мне и на пять минут нельзя заскочить, что за дела? Сегодня первый раз разрешили.
Бегин кивнул.
— Спасибо. Рад тебя видеть. Сам-то ты как?
— Да у меня что, ерунда. Плечо, сука, ноет только. Там его зашили, так оттуда гной лезет постоянно. И нитки эти долбанные торчат. К врачу на перевязку прихожу, говорю: «Разуй глаза, эскулап, у меня там загноение какое-то!». И что ты думаешь? Они все, б… дь, вскрывают, чистят и снова повязку накладывают. А через два дня — опять гной. Я задолбался уже. — Рябцев запнулся, встретив ироничный взгляд Бегина. — Мда, прости. Я увлекся. Тебе-то похуже, наверное…
— Терпимо. Как твои дела?
— Говорю же, я как новенький…
— Нет. Работа. Семья. Как там? На тебя заявление подали, как я помню.
— Мда, — Рябцев невесело улыбнулся. — Подали… Заявление завернули. Меня могли закрыть, потому что я тому уроду сломал нос, выбил зубы и вообще знатно ему рожу начистил. Правильно ли я сделал? Не знаю. Но я бы сделал это снова. Ход делу не дали. Это был личный приказ Лопатина. Но мне поставили условие.
