Конечно, я его не брошу. Привезу домой. Сделаю все, чтобы он вернулся к жизни. Но будет ли это — жизнью? Что я сам чувствовал и испытывал бы, окажись на его месте? Ответ был один. Лучше умереть.
Смерть иногда может быть благом. Потому что существуют вещи гораздо более жуткие и страшные, чем смерть.
Мы живем, катаясь по проторенной колее. Каждый из нас никогда не отклоняется в сторону, чтобы взглянуть на себя и свою жизнь под другим углом. Со всех сторон мы слышим: «Она меня бросила, я не хочу жить», «Родители меня не ценят, к черту такую жизнь», «Нет работы и друзей, лучше сдохнуть». Какая дурость. Этот безумный мир отупел в своей инфантильной заскорузлости, внушенной телевизором, интернетом. Всей этой развлекательной жратвой для размягченного отвыкшего думать и воспринимать мир мозга.
Наша жизнь состоит из надуманных проблем, высосанных из пальца бед и ненужных желаний. Как так вышло, что мы живем, проходя эту игру, которую можно пройти лишь раз, автоматически и совершенно не думая? Сутками портим зрение за компьютером, зная, что можем однажды лишиться зрения, которым созерцаем этот мир. Мы это знаем, но никогда об этом не думаем. Лиши нас зрения в один миг — мы сорвем глотку, воя от отчаяния. А если это будет проходить медленно, по собственной воле — то не страшно. Вкалываем на работе по 15 часов в сутки, не видя близких, а когда они уходят навсегда — воем на луну. Понимая, что у нас был миллиард возможностей просто побыть с ними, молчать и смотреть на их лица, а мы просрали все это ради какой-то ерунды.
«Я готов убить за новый смартфон». «Если она не позвонит, я не знаю, что с собой сделаю». «Дай денег на водку, жена, или я сверну тебе шею». Когда стало принято разбрасываться словами, не думая об их значении, и когда шелуха заменила собой то, что априори является самым важным?
Ты, готовый убить за новый гаджет. Представь, что тебе отрубили ноги. Ты не сможешь никогда больше ходить. Ты не будешь в состоянии самостоятельно выйти из квартиры или даже добраться до туалета. Танцевать. Бежать что есть сил по пляжу. Полноценно любить свою девушку или жену. Ощути это. Ощутил? Ну и как — новый гаджет — все еще предел твоих мечтаний?
Наступают моменты, когда все напускное смывает волной в один миг.
Я клял себя за то, что не был с братом, когда был ему нужен. Я клял себя за то, что спустил в унитаз 25 лет своей чертовой жизни, мотаясь по кабакам, бабам, тусовкам и стрелкам.
Я клял себя за то, что поступал назло отцу. Сейчас его нет. Я вспомнил его слова. «Когда же тебе надоест нарываться. Мир и все люди вокруг ничего плохого тебе не сделали. Вокруг нет врагов. Ты сам свой враг».
Может быть, он предчувствовал, что скоро ему конец? И понял что-то такое, что пытался донести до меня, точно зная, что у него ничего не выйдет? Потому что ни одну простейшую мысль нельзя донести ни до кого, пока он не будет готов ее принять. Суровая правда. Мысль о ценности и хрупкости жизни — несмотря на ее очевидность для каждого — нельзя вбить в голову никому, пока он сам не столкнется с чем-то неизбежным и роковым. С чем-то, после чего будет уже поздно.
Чувствуя, как к горлу подкатывает комок, я стиснул кулаки и с огромным трудом заставил себя собраться. Нельзя раскисать. Именно так человек теряет волю. А мне воля была ой как нужна. Сейчас воля — единственное, что у меня вообще было.
Старуха-конкурентка, воспользовавшись тем, что никого из желающих расстаться с деньгами сердобольных горожан поблизости не было, вскочила, выгребла все деньги из пакета и исчезла за углом ближайшего жилого дома. Вернулась она минут через пять. Выглянула, увидела, что все спокойно, и прогулочным шагом, едва не приплясывая — старуха была энергичной — направилась к своему боевому посту. В одной руке она держала откусанный чебурек, во второй коробочку сока.
Перерыв на обед.
Я люто хотел жрать, но отвлекаться и уходить не собирался.
Поднявшись, я направился к конкурентке. Она застыла, работали лишь челюсти и осоловелые глазки, которыми она буравила меня.
— Чего?
— Эти тоже Кирюхе платят? — я кивнул на безрукого и слепую.
— Что ты! — отмахнулась чебуреком старуха. — Они его с потрохами. Я плачу, а они принадлежат. Понимаешь?
Рабы. Таксист был прав.
— Принадлежат?
— Он их вечером забирает, а утром привозит, — зашептала старуха, приблизившись. Из ее рта летели крошки теста и мяса. — Ночуют шут знает где, но лучше и не знать энтова. Все, что они здеся насобирают, Кирюха забирает себе. Егошние они полностью, понимаешь, дурачок?
В этот раз дурачка я проглотил. Старуха была мне нужна. Я выудил из кармана своего дичайшего в мире пиджака листовку с фотографией Сергея и показал ей.
— Видела его здесь?
Старуха моргнула. Откусила чебурек.
— Похож вроде.
Внутри у меня похолодело. Несмотря на то, что я морально старался подготовиться к этому, теплилась надежда, что Сергей избежал этой участи. Сейчас надежда рассыпалась.
— Он без ног? И… без глаз?
— Вот прям описал, — заверила старуха.
Проклятье. Сергей…
— А сейчас он где? Когда его привозят — не каждый день?
— Никого не каждый день. Это я тут ударница, потому что на себя работаю. А этих доходяг Кирюха как перчатки меняет. Сегодня один, завтра другой. — она прищурилась, потягивая сок через соломинку. — А тебе-то что? Зачем ищешь? Почему, так сказать, спрашиваешь?
— Последний раз ты когда его видела? — я ткнул листовку ей под нос.
— Да не тычь ты! Пару дней назад. Значица, завтра или послезавтра опять привезут, — старуха снова мерзко захихикала. — У них посменная работа. Сутки через двое-трое. Ой, клиенты!
Она встрепенулась, завидев силуэт на горизонте. И прыгнула к своему лежбищу.
Я сидел в тени дерева и мычал, изображая нищего, сучащего ручкой заику-погорельца, когда мимо проходили люди. А мой мозг в это время рисовал картины, одна ужаснее и безумнее другой. Эти картины стояли перед глазами, а душа рвалась наружу от боли и отчаяния.
Знаете, что чувствует человек, соприкасаясь с таким? С тем, что можно назвать злом в его чистом виде? Не знаете? Тогда вам чертовски повезло. Лучше и не знать. Никогда.
…Синий фургон подъехал часам к пяти вечера. Он свернул с улицы на асфальтовую подъездную полосу к собору и медленно пополз к нам. Конкурентка бойко вскочила, загадочно поглядывая на меня. Я собрался. Пугаться, холодеть и думать о последствиях можно было раньше. Сейчас — уже нет. Левой рукой я нащупал рукоятку закрепленного на запястье ножа. И остался сидеть, как сидел.
Фургон тормознул около безрукого. Из машины выпрыгнул тип, которого я уже видел вчера — сухощавый, с черной бородкой. Он что-то процедил инвалиду сквозь зубы. Тот встал, балансируя культями. И побрел к распахнутой дверце фургона. Внутри кто-то находился, но кто — со своего места я разглядеть не мог. Тип с бородкой взял деньги инвалида, бросил на переднее сиденье. На водительском месте сидел вчерашний же пузан в джинсовке.
