— Пока, Ричард, — всегда отвечала она и отказывалась продолжать разговор. — Пока, милый, — один раз сказала она, отчего бешено забилось сердце.
Постепенно квартира сделалась похожей на помойку. Горы бумаг и всяческих дурацких вещей на столе, которые теперь стали так дороги мне, что я не мог на них смотреть, превратились в плато, усыпанное мусором. Сухие листья растений лежали вперемешку со счетами и рекламными буклетами, которые, как магнит, притягивали к себе пыль, штукатурную крошку и какие-то ломкие хлопья непонятного происхождения. Груды бумаг, которые всегда загромождали лестницу, стали жить своей тайной жизнью, как сорняки, угрожающие запутаться у меня в ногах. Ночью мне приходилось вспоминать запутанный маршрут, чтобы пройти по лестнице: сначала два шага, потом нужно, держась узкого прохода, схватиться за перила и перепрыгнуть через пачку бумаг. Однажды я поскользнулся, выругался, больно ударился большим пальцем ноги. Сел на лестницу и расплакался, как безумный.
Моя дорогая мать, чувствуя, что что-то не в порядке, стала названивать мне, и в конце концов я признался ей во всем, откровенно и многословно. Как я ждал ее звонков; как хотел услышать ее тихий встревоженный голос; ее советы, которые были для меня и всем, и ничем одновременно; и даже ее отказ сочувствовать моей панике. С таким же трепетом я когда-то ждал ее многословных открыток, когда по обмену ездил в Германию, где на какой-то вонючей, Богом забытой ферме только то и делал, что курил и возился с мотоциклами.
Так прошла неделя. Каждый раз, приходя домой, я первым делом бросался к телефону и звонил 1471, потом обыскивал рабочий стол Лелии в поисках телефонных номеров, вздрагивал, обнаруживая все новые свидетельства тех времен, когда мы были влюблены, и не чувствовали под собой ног от счастья, и нам не за что было стыдиться. Я звонил другим ее старым знакомым, и мои попытки что-либо разузнать в непринужденной форме мне самому казались абсолютно фальшивыми, наконец я потерял всякую гордость, стал плакаться и раскрывать душу перед почти незнакомыми людьми. Каким-то образом в моем лице мазохизм удачно соединился с мачизмом, так что был момент, когда я даже получал определенное удовольствие от всей этой ситуации, и в результате меня даже начали жалеть. Я звонил и другим родственникам Лелии, которых было удивительно немного и которые были разбросаны по всей стране. Они предпочитали, чтобы их называли тетями, двоюродными братьями и сестрами, даже если приходились ей очень дальними родственниками, но мне они ничем помочь не могли, и лихорадочные поиски ничего не принесли. Когда у меня появлялось свободное время на работе, я направлялся прямиком в университет в надежде, что она решит вдруг заглянуть в свой кабинет, но эти походы заканчивались либо неприятным разговором с секретарем факультета, либо бесцельным ожиданием перед закрытыми электронными воротами библиотеки Сенат-хауза.
Она сама позвонила мне.
— Честно, Ричард, мне на самом деле нужно какое-то время побыть одной, — сказала она, после чего задала вопрос о моем здоровье и своей почте.
— Где ты? — поспешил спросить я.
— У подруги. У меня все хорошо.
— И как долго ты собираешься пробыть у нее?
— Не знаю, — ответила Лелия, и этот ответ лишь усилил боль, которая пронзила меня, как только я услышал в телефонной трубке ее сдержанный голос.
— Послушай… — порывисто начал я, но было уже поздно.
Я подошел к кровати и рухнул лицом вниз на матрас, разинув рот в подушку, но даже тогда, когда я оплакивал Лелию, где-то глубоко внутри теплилась мысль: теперь я могу получить Сильвию. Впервые я имею право привести ее в свой свинарник и тупо оттрахать.
Где ты? Любимая моя, я так по тебе скучаю.
Ее тень не оставляла меня, провоцируя приступы сексуального неистовства. Доведенная до отчаяния крайняя злость, направленная на нее, оборачивалась противоположной крайностью: у меня стали возникать мысли, что я, возможно, мог бы жить с ней, мог бы связать свою судьбу с этим странным и коварным существом, обладающим прекрасным маленьким телом, которое возбуждало меня и пленило мой разум. По утрам я содрогался от подобных мыслей. Все, что я хотел, — это вырвать ее с корнем из своей головы и жизни. Но, каковы бы ни были мои желания, сама Сильвия Лавинь, как МакДара и Лелия, исчезла.
Все чаще я стал встречать ее имя в чужих газетах. Мне в руки попалась новая антология рассказов, которую прислали к нам в редакцию, ее имя значилось и там. Я швырнул книгу на пол и бросился наверх к Питеру Стронсону.
— Что с Сильвией Лавинь? — задыхаясь, спросил я.
— С Сильвией Лавинь? — переспросил он, стараясь оставаться невозмутимым. — Она готовит для меня Этвуд
[54]
. По-моему.
— Ну, это ненадолго.
— Она, кажется, редактирует ее роман.
Я недоверчиво фыркнул.
— Она это обсуждала с агентом.
— Что? — не понял я.
— Ну, знаешь… с Лакланом.
— Неужели?
— Это я посоветовал его.
— Но зачем?
— Она никого не знала.
Я громко рассмеялся, пожалуй, слишком громко.
— Он мой старый друг, — сказал Стронсон явно смущенно.
На долю секунды я задержал взгляд у него на лице, специально чтобы немного напугать его, потом опустил глаза и посмотрел на обручальное кольцо у него на пальце.
— И что ты о ней думаешь? — спросил я, наслаждаясь ситуацией.
— Она — мастер. Пишет уверенно. Ярко.
— Нет… о ней.
Он на миг замялся.
— Ну… — начал он. — В плане общения, — он засмеялся, — она ни рыба ни мясо.
Я тоже хохотнул.
— А разве для тебя она не пишет? — спросил он.
— В последнее время нет. Я с ней не разговаривал, — сказал я. Помолчали. — А где она? — наконец спросил я.
— Где она? — повторил за мной он, как будто застигнутый врасплох. — Не знаю. Дома она, кажется… не бывает.
Я многозначительно поднял брови и вышел из кабинета.
Началась новая неделя. Я снова написал Лелии в Голдерс Грин. В письме я, ссылаясь на свой проступок, впрочем, избегая каких-либо определенных признаний, в общих чертах обрисовал свою вину и любовь, что далось мне небезболезненно. Меня ежедневно терзали мысли о том, что она уже скоро должна рожать и, вероятно, ей нужны будут деньги. Я не находил себе места, ругался, бил кулаками в стены. Осознание того, что она бросила меня, заставило меня чувствовать тяжесть в челюсти, словно после удара, и удар этот нанесла печаль. Я готов был на все, лишь бы снова ощущать ее обычные командирские замашки, иметь возможность прикасаться к ее растущему животу, чтобы услышать неуловимое шевеление ребенка, слышать ее такой родной голос. Я вытянул руку и опустил ее на холодную подушку, словно надеялся найти ее там. Жадно проглотил несколько блюд из индийской закусочной, не стал сдерживать отрыжку, выпустил газы. И чем громче и продолжительнее были звуки, тем легче становилось на душе. Кухонная плита с прилипшими овсяными хлопьями покрылась жирными пятнами. На работу я пошел небритым.
