Прибежал на почту – кругом у каждого окна очередь.
– Так что, – говорю, – где тут заказные отправляют?
– Эвон, у того окна. Становись в эту очередь.
А очередь до двери, черт ее побери.
Встал в очередь. Начал, конечно, про тетку думать. Потом про всех родственников. Потом про знакомых. Вдруг очередь подходит.
Подаю письмо.
Почтовый служащий, блондин, говорит:
– А марки где?
Я говорю:
– У вас марки. У вас, – говорю, – почтовое отделение, а не у меня. Вот примите деньги.
Он говорит:
– Вы, – говорит, – деньги мне зря не суйте. Я, – говорит, – сам сунуть могу. Тут, – говорит, – идет как раз наоборот приемка заказной корреспонденции. А марки – второе окно налево. Пора бы на одиннадцатый год разбираться в вопросах.
Хотел я схлестнуться с этим блондином, но задние ряды, к сожалению, меня в этот момент оттиснули от окна.
Это, думаю, худо. Зря в очереди стоял. Однако делать нечего – пошел ко второму окну.
Встал в очередь. За марками. Начал, конечно, про знакомых думать. Потом про бабушку. Потом вообще о государственном строительстве. Вдруг моя очередь подходит.
Купил на шестнадцать копеек марок. Побежал до своей заказной очереди. Гляжу, она стала еще длинней.
Хотел было сунуться без очереди – не разрешают, оттягивают.
Встал тогда в очередь. Начал про всякую чепуху думать. Бабушка чегой-то опять на память пришла. Вообще разные старушки в голове начали мелькать и тесниться. Вдруг подходит моя очередь.
Подаю письмо.
Служащий, блондин, прикинул письмо на весы и говорит:
– Так что письмо тяжельше обыкновенного. Что вы туда, камней напихали, что ли? Еще, – говорит, – прикупите копеек на пять разных марок.
Хотел я опять схлестнуться с этим блондином – опять оттеснили.
Побежал я до окошечка с марками. Стал в очередь. Купил на пятачок марок.
Побежал с марками обратно до своей заказной очереди. Встал в затылок. Стою. Отдыхаю.
Стоял, стоял – вдруг передние граждане что-то зашумели. Что такое? Так что, говорят, вечер приближается. Служащие кончают работу. Нельзя же их целый день эксплуатировать. А которая публика заказную корреспонденцию отправляет – пущай на телеграф сдает, третье окно направо.
Ринулась публика туда. Только я один не ринулся.
Я положил письмо в боковой карман, подсчитал в уме чистую прибыль от сегодняшней комбинации и пошел до дому.
Материнство и младенчество
Вот кому я не завидую – это старухам. Вот старухам я, действительно верно, почему-то не завидую. Мне им, как бы сказать, нечего завидовать.
Это народ не гибкий. Они в жизни обертываются худо. Или я так скажу: неумело. К тому же, в силу возраста, они не могут заняться физкультурой, отчего имеют постоянную душевную меланхолию и непонимание путей строительства. И вообще цепляются за старый быт.
Только я ничего не говорю – бывают разные пансионы для престарелых старух, разные, так сказать, богадельни. Их туда принимают. Им там кушать дают. Там им светло и тепло. И они там чай пьют, и мягкие булки жрут, и котлетами закусывают.
Конечно, попасть туда не все могут. А то бы, знаете, чересчур набилось. Некоторым, может, трудового стажа не хватает туда попасть. Опять же некоторые бывают классово невыдержанные старушки. Этим я тоже не завидую. Жалеть – не жалею, но не завидую.
Такая была А. С. Баранова. Такая немолодая старуха. Ей невозможно было пенсион схлопотать по причине ее ненастоящего происхождения. Ее супруг был, я извиняюсь, бывший торговец. Он при царизме ларек держал.
Так что в этом житейском отношении старушке была труба. Главное, родственнички ее все, как один, подохли за бурные годы нэпа. А супруг ее, бывший торговец, тоже не очень давно скончался от расстройства сердечной деятельности. И осталась эта гражданка ни при чем.
То есть что значит – ни при чем? Она имела какое-то барахлишко. Она имела некоторую мебель, некоторые лампы и абажуры и всякие разные вещицы от ее бывшего затхлого мещанского быта.
Только про это она так располагала:
«Ну, – думает, – прожру я эти бывшие вещицы, и может, я еще тридцать пять лет протяну. Это же надо понимать».
А тут начали, конечно, ей разные жильцы советы преподавать.
– Ты, – говорят, – цветки делай на пасхальные дни. Или, – говорят, – перекинься на антисанитарный фронт – полы мой или окошки протирай.
А был среди домашних жильцов такой вообще сукин сын, Петров-Тянуев. Вообще интеллигент. Он так ей говорит:
– Допустим, – говорит, – человек должен прокормиться. И допустим, он ничего не знает, ничего не понимает, цепляется за старый быт и в союзе не состоит. На какой он фронт должен тогда податься? А он должен податься на детский фронт. Пущай происходят разные колебания, но, промежду прочим, такое явление, как материнство и младенчество, завсегда остается в силе. Или, – говорит, – еще кухня. Хотя, – говорит, – это последнее потерпело некоторые изменения. Разные произошли общественные столовые и вообще раскрепощение домашних хозяек.
А. С. Баранова отвечает:
– Кухню я, безусловно, не могу. Я, – говорит, – от жары чрезвычайно сильно задыхаюсь и имею крупное сердцебиение. А что касается младенчества, то, – говорит, – я их и в руках никогда не имела и их не понимала.
Петров-Тянуев так ей говорит:
– А вам, – говорит, – ничего такого и не надо. Я, – говорит, – сам очень огорчаюсь и сочувствую, что я не дама, я бы, – говорит, – свободно заимел тогда легкую и приятную жизнь. Я бы, – говорит, – ходил себе по садикам, ходил бы по бульварам. Я бы, – говорит, – разных ребят похваливал. Или бы маме чего-нибудь похвальное сказал в смысле ихнего малыша или младенца. Родители, – говорит, – это очень обожают и за это в долгу не останутся. А вы, – говорит, – тем более, такая старушка чистенькая. Вам копейку неудобно подать. Вам две копейки дадут. А кто и три. Или велят клистирчик малютке поставить. Или попросят кашку сварить. Одним словом, вам очень прилично пойти на детский фронт.
Или он ее еще уговаривал, или она сразу раскумекала, как и чего, только, действительно, пошла по такой легкой тропинке.
Недели, может, три или две она славно жила. Она имела мягкие булки и детские квадратные печенья. Она имела бутерброды и детские игрушки. Но потом ей не понравилось это дело, и она перекинулась на санитарный фронт.
То есть не то чтобы ей не понравилось. Ей понравилось. А только невозможно было работать. Нерентабельно. Ей младенца подсудобили.
Она имела разговор на бульваре. Ей девочка понравилась. Она ее маме об этом сказала.
