Вступительные экзамены в институт Гусев, птица залетная и «золотая», сдавал только по специальности. На курсе разыгрывал роль весельчака и юмориста, кем и являлся отчасти. Соседи по комнате попались славные, учился с всегдашней легкостью из привычного стремления к образованию, в чем бы оно ни заключалось. Хор, соло, терцет, альты, басы – не лучше и не хуже всякой другой науки. В лидерах тем не менее не состоял, поскольку не принимал участия ни в комсомольской работе, ни в жарких студенческих спорах на злобу дня.
Отказ в ИМО был первым и пока единственным фиаско в начавшейся взрослой жизни, но этого опыта хватило для истребления в Андрее отличника с директивными замашками. Тщеславие отпустило, он понял, что осечка с журналистской мечтой была и уроком, и переходом на неведомую пока ступень. Фонарь и комната на Таганке вернули его подкидышем в перевернутый мир.
Андрей привязался к Юриному музыкантскому братству, но в группу не вошел – не захватило. Больше нравились увлечения Валентина Марковича. Со временем старший товарищ ввел Андрея в неоднородную библиофильскую среду. Люди в этом сообществе всегда располагали сведениями о новинках, следили за литературной критикой и все в разной степени были оплетены тенетами книжной спекуляции. Так же, как Валентин Маркович, Гусев в поисках любопытных изданий с самозабвением исследовал магазинные полки и подвижные развалы, кочующие от бдительного милицейского ока. Вдвоем они посещали поэтические вечера в Политехническом музее, художественные экспозиции в Сокольниках и подпольные квартирные выставки, где после разгона в Манеже царила атмосфера, наэлектризованная вызовом и эпатажем.
Андрей завел приятельские отношения с симпатичной продавщицей из отдела букинистики одного из книжных магазинов. Девушка оставляла ему редкие книги, не принятые из-за ветхости или не допущенные к продаже по списку запрещенных авторов. Она рисковала как по соглашению, так и по искусу. Если выпадала возможность, приобретала раритеты у сдатчиков напрямую и накидывала цену для Андрея, прекрасно зная, что он сбудет их дороже. На вырученные деньги Гусев снова покупал книги, действуя, как Валентин Маркович, из интереса к манипуляциям с ними, а не из страсти к наживе.
Искренний в письмах с мамой, насколько мог себе позволить, в разговорах с Юрой и немногими друзьями, Андрей больше всего доверял старшему Дымкову. Духом они действительно оказались очень близки. Редкая отзывчивость причудливо сочеталась в Валентине Марковиче с резковатой иронией, интеллигентская порядочность – с предрасположенностью к авантюре, энциклопедические знания – с никудышными житейскими. И все это вкупе – с верой в Бога. Дымков познакомил Андрея с самиздатовскими стихами Мандельштама, Бродского, с бледным, из-под пятой копирки, пастернаковским «Доктором Живаго» и предупредил:
– Будь осторожен. Как прочтешь, сразу верни.
Андрей вспыхнул (кто бы говорил об осторожности!), Валентин Маркович усмехнулся: «Обиделся?» – и подарил карманную Библию в твердом кожаном переплете. Текст в Книге книг был меленький, даже Андрей напрягался со своим стопроцентным зрением…
Он стал ощущать смутную тягу к наблюдению за людьми и событиями. Купил маленький толстый блокнот: зарождающийся интерес побудил вести нечто вроде дневника. Туда он вносил кроме своих пометок книжные цитаты и меткие высказывания окружающих. Те, что касались политики, часто доказывали дутую праведность советского строя. За внешней шелухой срывались все новые и новые лакированные оболочки, прячущие темное нутро лжи – скользкой и неодолимой. По Бердяеву, какой бы политический строй ни добился власти, основной ее целью была она сама. Впечатленный философскими рассуждениями автора «Самопознаний», безотчетно подражая ему, Андрей изложил в блокноте собственные размышления: «Власть невозможна без зависимости народа от нее, и всякие свободы, провозглашенные властью, – ложь, придуманная для влияния на массы в рамках этой зависимости. Ложь советской партийной диктатуры многофункциональна: как щит власти, она прикрывает ее пороки; как орудие критики – дестабилизирует врагов; как инструмент подчинения – воспитывает народ. Не что иное, как ложь партии тормозит развитие страны к ее переходу в настоящий, неформальный коммунизм». Партия власти представлялась теперь Андрею окаменелым, забронзовевшим во лжи резервуаром. Вливаясь в этот коварный сосуд, все новые и новые ряды партийцев принимали его незыблемую форму, словно злосчастное дитя, пойманное компрачикосами. Лучшие из них верили в справедливость партии, остальные – лгали… Ложь подменяла понятия, подгоняла их под свои установки, правила, приказы, и не было у покалеченной правды сил остановить этот инфернальный процесс.
От максимализма и ожесточения Андрей освободился так же неожиданно, как их приобрел. Гимн Ксюши пробился к нему сквозь угрюмый кошмар и вытянул из пасмурных дум, будто подал руку тонущему в мертвой воде. И Андрей выплыл. И спасся. И долго не мог поверить, что иногда человеку для спасения достаточно малой соломинки, чтобы вырваться из душевных хлябей. Ксюшин чудесный голос вызвал в нем острую, почти эйфорическую радость, близкую к подъему вдохновения: настоящий дар тем и прекрасен, что, прикасаясь к чувствам людей, пробуждает в них ощущение гармонии мира.
Было, кроме того, ошеломительное открытие. Радужная паволока застлала глаза, и Андрей, изумившись явлению давно не посещавших его слез, впервые не был ими раздражен. Снова шевельнулась, зажгла сердце знакомая… нет, не боль. Он не знал этому чувству названия: в груди упругим цветком распускалась странная нежность, мужественная в своем упрямстве и воле. Та нежность, которую он безуспешно вытаптывал в себе ногами конфузливого мальчишки и возмужалого отрока, отвергал, как постыдно сентиментальное умиление.
Радостно привыкая к этим открытиям, Андрей не прекратил презирать ложь и все так же находился в конфликте с текущей историей, однако неистовая, по-змеиному шипящая ненависть, попытавшаяся взять над ним верх, отступила. Он знал, что злоба ему не присуща. Но знать еще не значит понять, а тут Андрей понял, что злоба иссушила бы его душу, уничтожила бы в нем личность, которую он с облегчением в себе обнаружил. Нежная слабость победила… цветок всяко лучше змеи. Со спокойствием, пришедшим вместо яростных мыслей, понял Андрей и то, что личность создается отношением к людям, и знания, как нравственный свет в поиске собственных истин, нужны человеку именно поэтому.
Внутренний свет, пробужденный властным зовом чудодейственного голоса, оптически выделил в Андрее яркую склонность его характера к сопереживанию, возможно, чреватую в будущем неприятностями, но пока он был счастлив своей посильной помощью Ксюшиному таланту. И позже, чувствуя счастливый взлет солнечной радости или горючую боль сострадания, Андрей думал, что ему как-то придется с этим смириться, как-то жить, ведь из этого, по всей видимости, жизнь его и состоит.
Он увлекся идеей воодушевить Ксюшу к джазовому пению. Юра сомневался:
– Не сможет. У нее же, ты говоришь, даже начального музыкального образования нет.
– Сначала послушай, как она поет, – обиделся Андрей за девушку. – Убедишься – находка для джаза!
Юра убедился. После сам сказал:
