Борис Владимирович с ужасом почувствовал напряжение в теле. Заметив, что брюки под ремнем приподнялись, заложил руки за спину, как арестант, и резко повернулся. Шагал, чуть согнувшись, по красной дорожке, расстеленной перед столом, разворачивался перед стеной и снова шагал. Сосредоточился весь там, в брюках, пока не заставил себя успокоиться. Испытующе глядя на девушку, задал ей вопрос по анкете. Суламифь ответила, он кивнул и почуял ее отвращение, а кроме того – аромат. Об отвращении не успел подумать, нежный аромат перебил огорчение и растерянность. От девушки пахло свежим жасмином… пачулями… иланг-илангом… кажется. Если Борис Владимирович что-то понимал в духах. «Нард и шафран, аир и корица со всякими благовонными деревами, мирра и алой со всякими лучшими ароматами». Во внутреннем зрении поплыли ландшафты, озаренные нездешним солнцем, с переливчатой дымкой, в глазах начала лучиться тончайшая паутина – та, что ловит последний бисер росы в осеннем лесу. Кажется, выбились слезы, чего еще никогда не бывало. Соломон, надо полагать, знал толк в женских ароматах, с его-то немыслимым числом жен и наложниц… Борис Владимирович подивился: явно недешевые духи. Не «наши».
Существовала негласная инструкция по ограничению приема евреев на поднадзорный факультет в этом вузе. Не более двенадцати, и эти-то двенадцать еле втискивались в рамки поступающих с неизбежными челобитными и связями. У Изольды оказалась серебряная медаль, что, в общем-то, говорило об ее способностях и прилежании, а не о возможности обязательной удачи на вступительных экзаменах… Но Изольда Готлиб должна была поступить.
Борис Владимирович шел домой, спотыкаясь, как одер (Конь бледный), и ничего вокруг не видел. Смоковницы на бальзамических горах распускали почки, слышалось воркованье горлицы, и сквозь благовонные виноградные лозы расцветали глаза Суламифи. Чудный цвет их, он заметил, меняется от освещения. Они были то небесно-синие, то фиолетовые, то в глубине хрусталиков мерцала мшистая зеленца. Совсем как на придонных камешках в рассветной реке, когда над сопками разгораются первые светцы. Ресницы соединялись в углах глаз густыми стрелками вниз, что вместе с разлетом шелковистых бровей, словно рисованных тонкой колонковой кисточкой, придавало лицу выражение по-детски доверчивой и в то же время очень женской загадочности. Кудри… да ну тебя, Соломон, с твоими сравнениями, какое еще стадо коз, сходящих с горы Галаадской?! Кудри девушки, если распустить косы, были, несомненно, – сон блаженный, туман черный, блестящий. Хотелось зарыться лицом в их мягкие сумерки и уснуть, пусть навечно… вся она – нежность и любовь. Ярких красок Суламифи хватило бы покрыть дефицит меламина в Борисе Владимировиче, хватило бы на них двоих…
Очнувшись, Борис Владимирович завернул в магазин ювелирных изделий. Необходимо было купить бусы для очередной своей дамы. Чересчур экзальтированная попалась женщина, следовало подготовить ей достойную отставку с утешительным презентом, да и не до женщин стало. Девочка, хрустально-чистая девочка ходила по коридору – только руку протянуть… Недорого взял симпатичную брошь – гранатового жука на серебряном кленовом листе.
В ломбардном отделе Бориса Владимировича привлекли серьги с крупными сапфирами, выставленные на продажу. Чудесные камни с разных сторон меняли цвет от синего, сине-фиолетового до глубокого аквамарина. Долго ими любовался и впервые в жизни стыдливо предположил, что счастье мужчины зависит от женитьбы. Несло куда-то в благоуханные купальни с лилиями стоеросовую, энкавэдэшную партийную башку, в которую черт знает что было напихано, от марксовского, без купюр, «Капитала» до самиздатовских перепечаток-вещдоков, перехваченных у ребят с Лубянки. Полюбила бы… А уж как бы он ее любил. Прочь на три буквы послал бы партию, советское право, работу. Суламифь оказалась важнее. Его Суламифь.
Ночью (прости-отвернись, Давид, то бишь Роберт Иосифович) являлись перед Борисом Владимировичем глаза-сапфиры, колонковые брови, кудри – ладно, чего уж там, – как козы и овцы стадами, а сам он был Соломон. Он ласкал трепещущую сернами грудь, налитую сладкой юной плотью, целовал атласный живот с пупочной ямкой, сливочные колени, молочные ягодицы. Суламифь моя, ты – мед золотой в фигурном сосуде, внутри тебя солнечный свет. Собственная песнь не удавалась, встревали нетленные фразы. Пальцы исследовали дальше, подбирались к вожделенному треугольничку, к шелку и неге, амбре и мускусу, гладили, перебирали волнистые волоски. Бедра твои, как ожерелье, дело рук искусного художника… Внутри раздвинутых ножек пальцами не трогал. Осторожными губами, бережным языком раскрывал аметистовые лепестки, не стремясь вглубь, касался набухающего рубиновой влагой бутона кончиком языка, дрожал им по всему цветку бесконечно нежно – так капли сонной вечерней росы стекают с розового куста… «Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник».
«Подожди, Суламифь, – шептал Борис Владимирович в подушку, возвращаясь в остылое одиночество, – все будет: серьги с сапфирами, колье, наряды, модные туфельки, шубки, – все, что захочешь».
И себе шептал: «Подожди».
Недоступные воле глубины, оказывается, живут в человеке. Выходит, совсем не знал себя Борис Владимирович. Инстинкт самосохранения, маманькина нелюбовь, всегдашнее благоговение перед Робертом Иосифовичем, до сих пор несокрушимое, – все пошло прахом. «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».
С поздним раскаянием вспомнился сгинувший куда-то отпетый сионист профессор Рабинович, воевавший со своей сединой древними индийскими средствами (бес в ребро, бес роковой, прелестный!). Поздновато снизошла и к Борису Владимировичу вторая молодость. Постичь не мог, радоваться ему двоякому счастью или плакать. Принимая ванну, смотрел на свои колени в податливой мыльной воде. Они восходили над горячим туманом двумя розовыми чашечками и обманчиво напоминали другие, до боли желанные, если бы в следующую секунду не досадная твердость их и костистость.
Борис Владимирович зачесывал непослушные белесые пряди на плешь, наметившуюся над лбом, вычищал до пушинки костюм английской шерсти с юношеским волнением в груди – для тебя, Суламифь. Опять купил женский крем для лица. «Жена просила», – буркнул продавщице конфузливо, хотя ее-то какое дело. Стоял перед зеркалом вечерами, в тысячный раз присматриваясь к носу скульптурной лепки, к мужественному подбородку, и находил сходство с профилем на нумизматическом наполеондоре. Но кто бы дал в руки колдовской резец, способный срезать всю лишнюю кожу, все испещренные тонкими морщинками складки, наслоения провисшей глины на брылястом лице, забытом художником в обидной незавершенности. Да еще бы избавиться от этих проклятых красных жилок на белках глаз… А все же плечи расправлялись во всю ширину, над локтевыми сгибами, как вкаченные в лузы шары, поигрывали тугие мускулы. Не у многих молодых такое тело, напоенное не худосочной силой. Жаль, под одеждой не видно… Очевидность достоинств перешибала сомнения: кто сказал, что урод? Никто не говорил, сам так думал.
С силой втирая крем в дряблую кожу, Борис Владимирович отгонял видение мертвенно-бледных картофельных ростков… пел ставший привычным монолог. Удивлялся прихотливой памяти: сколько лет не вспоминались бессмертные строки и вдруг лавиной рухнули в голову всеми своими садами, стадами, ливанскими потоками. Невозможно бренному телу противостоять любви, покоряющей сразу и навсегда.
