– Якутск! – Иза крикнула и осеклась. При чем тут Якутск? Ей же в Забайкалье…
– Да здравствует Советский Союз!
– Ура, товарищи!
– Ура-а-а!
– Москва, спасибо-о-о!
…Прощай, Москва златоглавая! Прощайте, столичные театры, любимый зал Васнецова в Третьяковке, метро и троллейбусный маршрут «Б» по Садовому кольцу! Прощайте, Ленинские-Воробьевы горы, душистые липы, могучие дубы и смотровая площадка с белым фокусом Лужников! Прощайте, церковь Троицы и благовест, так и не сумевший завлечь Изу в двери храма… За то время, пока она училась, Москве было присвоено звание города-героя, в Александровском саду на Могиле Неизвестного Солдата зажегся вечный огонь, в районе ВДНХ возвели Останкинскую башню – Общесоюзную радиотелевизионную станцию имени 50 лет Октября – самое высокое сооружение в мире. А вокруг себя Москва обложилась многокорпусными ульями новостроек, куда и Ксюша с Изой внесли свою маленькую лепту. Прощай, звон-город, в чей многозначный норов и невероятную энергию Иза так и не сумела вписаться.
В институтской аллее компанию застал короткий дождь. Летучая дымка поднялась над землей на вырост травы, какой она станет в полной силе лета. Город заблестел умытыми крышами. Небо ловило лучи занимающегося рассвета, и восточный край, где живут кузнецы солнца, уже плавился жаркой медью. «Давай пожмем друг другу руки, и в дальний путь…» – полетели с крыльца общежития погрустневшие голоса. В доме, который был родным целых пять лет, снова шел ремонт, снова в заляпанной штукатуркой передней нервничали вахтерша и пальма, и свежевыбеленные комнаты четвертого этажа готовились принять абитуриентов. Осенью другой народ станет просыпаться здесь по утрам под дуэт дворницкой метлы с коридорным радио, торопливо досматривая сны перед бесконечной муштрой…
До комиссии по распределению осталось несколько часов. Иза решила чуть прикорнуть и с ходу врезалась в зеленый, просквоженный солнцем туннель знакомой тропинки в ельнике. Побежала, счастливая, заранее зная, что ее ждет за поворотом. Сон не был сном. Он был воспоминанием.
«…Пришла, птичка моя?» – Матушка Майис обняла Изочку, примчавшуюся на алас из заводского околотка. Дядя Степан неподалеку загонял в пастбищную изгородь отбившуюся от табуна кобылицу с жеребенком.
«Это твоя лошадь?» – спросил отца Сэмэнчик.
«Наша. – Дядя Степан закрыл жердевые воротца. – Видишь: клеймо колхоза на боку у нее стоит».
Такой ответ не удовлетворил обуреваемого стяжательскими мыслями сына: «Так наша или колхозная?»
Майис засмеялась: «Да наша, сынок, наша – колхозная!»
Обмирая от нежности, пятилетняя Изочка прислушивалась к негромкому смеху Майис, прижималась к ней, вдыхая родной запах… Очнувшись, Иза с захолонувшим сердцем ощущала его еще несколько секунд.
Запах одежды Майис зависел от календарной страды. Поздней весной от платья веяло кислинкой кумысной закваски, в середине лета – подвяленными травами. Осенью оно издавало дразнящий аромат продымленных кож для шитья торбасов. Но так пахнут многие трудолюбивые хозяйки, а у Майис был дух, присущий только ей. Изочка любила его втайне от мамы и больше всего. Он владычествовал над прозрачным детским временем, над маленьким Изочкиным миром с первого дня жизни: притягательный, как сладкий сон в глубине первотворенья, ни с чем не сравнимый дух молока. Якутские женщины долго кормят детей. До пяти лет левая сторона груди матушки Майис принадлежала Изочке, правая – Сэмэнчику. Это была их единственная общая собственность, из-за которой они ни разу не повздорили, как обычно ссорились и даже дрались, деля игрушки. Чудесных коровок и оленей с ветвистыми рожками дядя Степан мастерил из тальниковых прутьев… А когда Изочка переезжала в город, Сэмэнчик, подавив в себе прижимистость, отдал ей главную свою драгоценность – куриного бога. Тогда же дядя Степан подарил маме серебряные серьги. Мама и Майис, обе одинаково любимые Изочкой, обе с одинаковыми серьгами, стали похожи друг на дружку еще сильнее. Но с одной Изочка уезжала в город – в неведомую страну, где никогда не была, а вторая оставалась в любимой деревне. Изочке хотелось ехать и в то же время остаться, но о выборе ее никто не спросил. Матушка Майис взяла молочную дочь на колени, обняла-закачала: «Как я буду без моей птички?» Долго махала вслед…
Прошлое состоит из осколков чувств, они хрупче и прозрачнее стеклышек над детскими картинками из цветов и листьев в земле, но память собирает их, с каждым годом прибавляя к коллекции, и уму непостижимо, сколько давно отцветших радуг, солнца, ночной беспросветности, действий и фраз хранит в себе человек. Да не просто хранит, а пытается придать картинкам новый смысл в свете настоящего, которое скоро тоже станет прошлым, играет лукавым словом «если», способным завести воображение в дикие дебри и дивный лес. То и другое не приносит ничего, кроме тягости. Как бы сложилась жизнь мамы и Изочки, если бы Майис не потерялась в тайге? Дальше уже не вопрос, а нечто вроде ответа. Он растяжим и непредсказуем: если бы Майис не потерялась в тайге, было бы так… Слово-надежда, слово-мечта, хрупкие покровы. А если сорвать их, предстанет жестокая правда – Майис не нашли. Пусть уж лучше оно останется как призрак предчувствия, как эхо невероятной возможности, это не сбывающееся слово «если»…
На распределении Иза получила характеристику для предъявления в отдел кадров будущего места работы, слегка побаиваясь, что комсорг Лариса настоит в этом документе на Изиной комсомольской неустойчивости. Но нет, четкая, с нажимом подпись Л. Шумейко подтвердила приемлемое в культурно-просветительных рядах идейное состояние Изольды Готлиб.
Просьба о направлении в Якутск удивила декана:
– Я слышал, вы собирались в Забайкалье… Ну что ж, как хотите. Якутии тоже нужны специалисты.
Глава 10
Время возвращать камни
Ксюша, конечно, страшно огорчилась, получив телеграмму. Тотчас отправила ответ: «Приезжай будущим летом на весь отпуск». В шкатулке ждал встречи с морем бел-горюч камень. На груди под воротом блузки покоился куриный бог – барометр нынешнего настроения Изы. Поезд тронулся с Рижского вокзала на запад и как будто перебросил ее во времена поездки в Москву. Та же плацкарта, те же торчащие с верхних полок ноги в носках и без, остывающий чай в стакане со сдержанно дребезжащим подстаканником, сахар-рафинад в салфетке и, почудилось, та же выдрессированная в невозмутимости проводница. Но от насыпи разбегались не насупленные ельнички близкой тайги, а малахитовые леса Латвии, цветистые ее луга и хутора с растрепанными гнездами аистов на крышах. Ночью рядом с поездом, просвечивая насквозь, с грохотом проносились встречные составы. Огоньки за сумеречным стеклом вспыхивали, как опрокинутые куски звездного неба.
Начиная с Риги, вид за окнами переменился: это были уже подступы к Европе. Когда поезд подошел к бывшей вотчине литовского князя Гедиминаса – к городу, созданному из любви, легенд и камня у слияния двух рек, – ввысь стрельчатыми башнями устремилось уцелевшее средневековье. Из привокзального кафе густо струился дивный аромат кофе. По словам мамы, его нигде не готовят так вкусно, как в старом Вильно… Иза купила в сувенирном киоске набор открыток с вильнюсскими видами. Помешкала перед красивой фотографией Лайсвес-аллее – аллеи Свободы в Каунасе. В каунасских фортах погибли тысячи литовских евреев и среди них – большое семейство Готлибов. Сгинули все, кроме Хаима, сосланного с женой в Сибирь, самого гордого и упрямого из четырех братьев, которому было даровано находить свет даже там, где никто не видел света. Оставшимся в живых землякам Хаима и Марии с другой Лайсвес-аллее, что шеренгой жалких юрт выстроилась на берегу ледяного мыса, посчастливилось вернуться на родину. Дядя Паша поддерживал связь с папиным другом Гарри Перельманом, сообщал ему новости об Изочке, а она отказалась переписываться. Иза и теперь не хотела видеть этот город. От мыслей о нем остался прогоревший пепел.
