– Спасибо… Мне на алас Васильевых сходить надо.
– Надо так надо. Ну, всего доброго тебе. – И водитель снова улыбнулся Изе широко и жизнерадостно, как улыбался маленькой Изочке дядя Паша.
…Она бежала по лугу, по земляничной просеке, сквозь старый ельник, босая, нисколько не запинаясь о холмики, ямки и оголенные петли ветвей. Руки привычно разгребали дикие лохмы еловых лап над влажными ложбинками, ноги помнили исковерканные коровьими копытами сырые тропинки – вспомнили и ту детскую легкость, с которой Изочка носилась по ним наперегонки с Сэмэнчиком. Юные елки повзрослели, зеленый воздух остро пахнул землей.
На косогоре издалека показалось по-новогоднему нарядное шаман-дерево. Солнечный зайчик скакал на серебристой табакерке, воткнутой в усыпанную ржавой мелочью горку подношений у комля. Время обесцветило ленты на волосяных шнурах, и лишь на одной реял кумачовый лоскут, как снегирь, залетевший в стайку воробьев. Найдя голубоватую атласную ленту, Иза привязала рядом новую синюю и прижалась щекой к медной чешуйчатой коре. Внутри теплого ствола трепетали налитые смолистой кровью жилки, тихо гудела жизнь.
Поверх не вошедших в силу трав покачивались на ветру венчики полевого вьюна, желтые фестоны одуванчиков и пеной взбитые хлопья кашки. Глаза разбежались, заблудились в сумасшедшей пестроте, – якуты говорят, что от разноцветья зрение в первый миг «сходит с ума». Когда глаза опомнились, впереди показалось бирюзовое озерцо. Вблизи стало понятно, почему оно почудилось большим – круглый водоем окружало пышное кольцо незабудок. Иза глубоко вдохнула многослойный, терпкий, нежный, горьковатый, медово-мятный воздух аласа – летучий кумыс короткого лета. Им никогда не напьешься, не надышишься, и малым стебельком не надышишься, не вберешь в себя весь его животворимый дух. Здесь Изочка с самыми близкими ее сердцу людьми заготавливала сено для коровы Мичээр, здесь каждая пядь земли была полита их потом. Сок этой земли, впитанный с молоком матушки Майис, тек в венах Изы. Бросив сумку с туфлями, она упала навзничь, зная, что больно не будет – трава спружинила, приняла ее, как птицу в ладонь. Щек касались тугие стрелки черемши, лепестки шелковой дремки и клевера, сквозь механический стрекот кузнечиков уши ловили прозрачные голоса прошлого – вокруг тоньше пуха плавали незримые воспоминания.
…Ладони Майис вертели в сливках с голубикой гладкую палочку с волнистым кружком на конце.
– Это ытык, огокком, – объяснила Изочке Майис, – по-русски – мутовка. Я взобью ытыком кёрчэх из сливок. Видишь, ытык кругами втягивает сливки в середину, делает их крепкими и высокими. Похоже на то, как растет человек.
– Человек похож на сливки? – удивилась Изочка.
– В чем-то – да, – засмеялась Майис, – а движения ытыка – на ход жизни. Человек втягивает в себя прошлое – память о бабушках-дедушках, живет настоящим, думает о будущем и поднимается в кругах жизни выше и выше. Так из «жидкого» он становится твердым, сильным, мечты его сбываются… Ытык – небесная вертушка предков, мудрая у него душа.
– Разве у вещи бывает душа?
– Она есть у всего живого.
– Ытык – живой?!
– Эта вещь выстругана из дерева, а оно – живое.
– Человек тоже выструган из дерева?
– Нет, человек создан любовью из плоти и крови.
– А Мария говорила, что человека создал бог.
– Бог и есть любовь, огокком.
Наверху колыхалось море, и парил орлан с полуденными бликами на крылах. Иза целовала цветы и воздух, ее дыхание сливалось с земным, – ийэм, матушка моя, ийэм.
По якутскому поверью, у человека тройная душа – воздушная, земная и материнская. Земная отвечает за физическую силу и здоровье, воздушная растит-пестует дух и волю, материнская дарит разум, чувства и способность сопереживать. К материнской душе крепятся солнечные поводья жизненной энергии Сюр: свой род якуты ведут от лошади-солнца. Новорожденный жеребенок, впервые поднявшийся на дрожащие ножки, зовет мать: «Мэ, мэ!» Так же – «Мэ-мэ» – плачет якутский младенец, и мать дает ему грудь: «Мэ, эм» – это значит: «На, соси». Мягкий звук закругляется, возвращается с теплом молока и ласки. Ийэ по-якутски – «мама», ийэм – «матушка моя».
Под отвесным берегом кружились пятнисто-смуглые от теней волны и, с гортанным журчанием вырываясь из омутовых объятий, струились ровно, мощно, – могучее движение увлекало их за собой. Лена шествовала широко, щедро налитой жизнью артерией, насыщая коренной кровью ветвистые вены проток. Спешила к морю.
Приготовленный для угощения реки кусок «лусточного» ржаного хлеба и снятый со шнурка сердолик исчезли в материнской воде, где однажды родилось все живое.
«Лес на моей земле, река в небо, вода и воздух», – журчали, звенели волны. С их звоном мешались слова простой песни.
Волна танцевала и пела в реке,
Качалось осколками небо.
У берега плавала невдалеке
Краюшка размокшего хлеба.
Когда-нибудь в землю скорлупкой паду,
Чтоб к небу душой возвратиться.
Спешат перелетные птицы к гнезду,
Всегда возвращаются птицы.
Иза прищурилась, чтобы не заплакать, но слезы не послушались, покатились – нет у слез обратного течения, как нет его ни у времени, ни у реки.
2013 г.
