Братья готовили жаркое и резали овощи на салат. Аппетит у Матюши пропал от расстройства. Хотелось спать. Хотелось скорее вырасти и получать хорошую зарплату за необременительный труд. Он опрометчиво спросил, есть ли такой.
– Пиши романы, – буркнул папа.
– Это сложно?
– Легко. Пришел, увидел, написал.
– Правда? – не поверил Матюша.
– Весь апрель никому не верь, – усмехнулся дядя Костя.
Пока папа, чего доброго, не влепил подзатыльник за глупые вопросы, Матюша счел за лучшее удалиться. Прикрыл за собой дверь кухни и замер, услышав дяди-Костино:
– Легко, говоришь, писать романы? Сам-то решился бы?
– При такой пахоте! Девятый объект сдаем, роман мне только снится.
Дядя Костя засмеялся:
– Сквозь пахоту? Летят, летят лихие кобылицы и мнут тахту?
– Это ты о чем?
– Это я о тебе. За последний год ты сменил трех женщин.
– Зависть – гнуснейший из грехов.
– Сладострастье не лучше.
– Тоже мне монах…
Обмениваясь репликами, как уколами рапир, братья шаркали шлепанцами между столом и плитой.
– Пиши сам, ты же у нас газетчик.
– Я фотограф.
– Дарю идею – роман в фотографиях. Отвори людям свое бессловесное сердце.
– Мерси, боюсь не оправдать надежд.
– Тогда традиционно, в словах.
– А знаешь, иногда, правда, тянет на мемуары, – признался дядя Костя, помедлив.
– Стареешь, брат.
– Пожалуй. Что-то такое маячит между репортажами. Уже название придумал: «Бабы в его жизни».
– Роман про меня?
– Размечтался. Про меня.
– Как-то не изящно.
– О бабах только высоким штилем?
– О бабах высоким не обязательно. О дамах – можно.
– А о женщинах?
– Промежуточным.
– Не спорю с твоим опытом.
– Ну да, из твоего-то опыта роман не скроишь. Так, повестушку с парой женских персонажей.
– С четырьмя. Причем главный герой – я, не какая-нибудь Оксана.
– Ой, не заводи старую песню!
– Ты какой у нее по счету?
– Говорит – третий.
– Ага, «сто» забыла добавить…
– Да ладно тебе…
– Что ж, прощаю грехи твои, ибо не ведаешь…
– Себялюбец. Я у тебя главный. Брат в твоей жизни.
– А помнишь у Цветаевой: «Я колдун, а ты мой брат. – Ты меня посадишь в яму!»
– Глянь-ка, брат, какой салат – хоть в рекламу!
Братья приготовили на стол.
– Матиуш, обедать! – позвал папа громко.
За едой они говорили о чем-то еще, малоинтересном. Матюша не вслушивался. Его бессловесное сердце трепетало и предчувствовало. Он решил стать писателем.
Литературное творчество началось с фельетона, критикующего домашнее руководство за курение и пристрастие к пиву. Руководство обидно высмеяло отсутствие чувства юмора и грамматические ошибки автора. Тогда он написал рассказ «Картошка со шкварками», посвященный разведчикам. Дядя Костя прочел и предложил:
– Давай-ка, Матвей, без фантазий на тему семнадцатого мгновения весны. Скоро День Победы, попробуй написать о дедушке. Сможешь – увидишь свою пробу пера на детской странице в субботней газете.
Матюша сразу понял, о чем будет новый рассказ, и название придумал с ходу:
– «Случай на Эльбе»!
Эту историю знала только семья Снегиревых-Ильясовых, а скоро в его пересказе узнали читатели «Вечерки».
«Мой дедушка Матвей Михайлович Снегирев воевал на фронте. Когда фашистам пришел конец, наши солдаты встретились на реке Эльбе с союзниками. Это были американцы. Дедушка очень удивился, потому что впервые в жизни увидел негра. Он с ним познакомился. Дедушка знал несколько слов на немецком языке, негр тоже знал. В основном они разговаривали жестами, но хорошо понимали друг друга и гуляли по берегу. На набережной стояли дома. Одно окно было низкое. Негр заглянул в него, приметил красивые часы на стене и забежал в дом. Дедушка пошел за ним и увидел, что негр сорвал часы со стены, а испуганные люди сидят за столом и молчат. Тогда дедушка постарался объяснить союзнику, что так делать нехорошо, даже если ты победитель. Негр сначала не хотел отдавать часы, но потом все-таки отдал. Их повесили на место. Когда негр и дедушка были уже у двери, его остановила старая женщина. Она открыла буфет, достала из ящика серебряную ложку и подарила ее дедушке на память. Он отказывался взять и говорил: «Данке, данке». По-немецки это значит «спасибо». Но женщина все-таки настояла на своем. А потом она подумала и решила поступить по справедливости: подала такую же ложку негру. Ему стало совестно. Он сказал: «Данке» и, наверное, покраснел, но этого не было видно, потому что у негров кожа черная. Они опять пошли по берегу. Дедушка показал на себя пальцем и сказал: «Я коммунист». Негр обрадовался. Он понял, что коммунисты не берут без спросу чужие вещи. Эта немецкая серебряная ложка хранится у нас до сих пор, как память о дедушке. Свое имя я получил в его честь. Скоро я стану пионером, а потом комсомольцем и, может быть, коммунистом, как мой дедушка Матвей Снегирев, солдат и победитель».
Дядя Костя исправил ошибки и – о, чудо! – рассказ взяли в газету. Матюша налюбоваться не мог на подпись в листе верстки: «Матвей Снегирев, 9 лет».
– Без трех месяцев десять, – скорректировал он, чувствуя, что познал себя в писателях. Вернее, писателя в себе.
Матюшу приняли в пионеры. Весь май он купался в лучах славы. Первоклассники ходили смотреть на него группами, учителя хвалили, а вожатый Юра зачитал рассказ перед своим седьмым «б» вместо политинформации. Апогеем же был гонорар – целых четыре рубля пятьдесят восемь копеек! Матюша заработал первые деньги, был вправе сам их прокутить, поэтому в воскресенье уговорил Робика с Элькой сбежать ненадолго в парк.
В парке чудно пахло свежей листвой и копчено-перечным дымом шашлычной. Друзья постояли у парапета набережной, обсуждая, спустить заработок в тире (для мировых спасателей, убеждал Робик, меткость – одна из первостатейных необходимостей) или всласть покататься по кругу верхом на лошадях.
Река шла спокойно и вольно, не то что весной в ледоход. Вдоль песчаного берега черной взлохмаченной косицей тянулась линия валежника и веток, нанесенных половодьем с верховий. Убывающая вода оставила угольные полоски на каменных опорах моста, – так же папа через каждые полгода помечал рост сына на боковом наличнике двери детской комнаты.
Элька вдруг охнула и прижалась к Матюше: к мосту приближались два паренька – белобрысый и пепельноволосый, точно два веселых гуся из детской песенки. Старше друзей года на три, мальчишки походили на своих вечно подпитых отцов, обитателей беспорядочного околотка, скучившегося на берегу за парком: лачуги лепились одна к другой, без намека на электричество и другие блага цивилизации. Стихийное поселение не значилось на городской карте, но было всем известно под устным названием Бомжовка. В выселке жили когда-то зэки, отбывавшие сроки на «химии». Кирпичные руины завода с вредным производством, где они работали, до сих пор мрачно темнели вдалеке. Теперь здесь обосновалась сборная люмпенская «солянка», быстро умножившаяся в обесточенной перестройкой стране. Власти постоянно грозились снести самопальный «Шанхай», но расселить людей было некуда, нянчиться с алкоголиками и тунеядцами никто не хотел, и злокачественная опухоль продолжала разрастаться за белокаменной спиной города.
