– Она умерла первой. А за нею и двое других.
– Но ты ведь хотел этого, не так ли? – заметил Дэллик, в каком-то странном возбуждении подавшись вперед. – Ты остался единственным шаманом в округе!
– Единственным! – горько воскликнул Сордонг. – Тогда я тоже так думал. Ведь мне удалось обмануть чародейские души. Отправить их в болото Жабын, где и паук вязнет… да! После старшие люди родов позвали меня на Малый сход и повестили об исчезновении шаманов. Я сделал вид, что сокрушен горем. Они вытолкнули вперед паренька Хорсуна, сына однорукого воина. Он рассказал о чужаке со студеными глазами. О человеке, ходящем в одежде, какую не носит ни одно племя в Великом лесу. «Незнакомец шел к Сытыгану», – сообщил мальчишка. Он видел тебя, Дэллик.
Странник пожал плечами:
– Ну и что?
– Меня спросили, встречал ли я или кто-нибудь из моих родичей такого человека. Я ответил – нет, никто не встречал, мне бы сказали. Тогда старшие велели узнать у духов, куда пропали шаманы. К вечеру я принес свое волшебное снаряжение в воинскую Двенадцатистолбовую юрту. Камлал до утра так усердно, как только мог. Пел и кричал, что, обернувшись волком, с помощью духов бегу по следам твоим, Дэллик. Твердил, что спешу, но уже не догнать – ты, мол, успел ускользнуть в далекие земли на другом краю Орто. Доложил о тебе как о невиданно свирепом черном шамане вражьего племени-рода. Поведал, что ты, налетая внезапно, убиваешь всех других, чтобы стать самым великим волшебником на Срединной.
– Между тем великим-то хотел стать ты сам, – ввернул гость. – Однако всю вину свалил на меня. Смотри-ка, оказывается, ты не только лгун и убийца, Сордонг. Еще и предатель…
– Я был зол на тебя! Ты заставил отнять у шаманов жизнь, но и мою испортил… да! А я находился в ту пору в самом расцвете тела и дара. Отмерил всего лишь чуть больше половины положенного человеку срока. Ушел мой бесценный джогур, ушел, как песок сквозь пальцы…
Сордонг затряс руками, словно вправду стряхивая песок, и завыл:
– О-о, мой дар! Дивный, летучий, моя потерянная радость! Сколько я вытерпел из-за него, сколько страдал, как был счастлив его получить! Смиренно служил джогуру и властвовал над ним!
– Ну-у, завелся, – поморщился Дэллик. – Не ушел твой дар.
Старик замолчал с полуоткрытым ртом.
Облизнув тонкие губы кончиком темного языка, гость засмеялся:
– Он просто уснул до времени.
– Просто… уснул? Ты хочешь сказать, что джогур вернется? – прошептал Сордонг с надеждой.
– Почему бы и нет, – ответил уклончиво странник и вышел во двор за дровами.
В очаге вспыхнуло веселое пламя. Пристально вглядываясь в устремленные к тяглу языки огня, Сордонг всхлипнул:
– После того… камлания… старшины родов мне поверили, ведь о тебе говорил и мальчишка Хорсун. Но решили, что я никчемный шаман, если злой чародей, истребивший лучших, меня не прикончил. Спросили, где лежат тела убитых. «Раз ты видел, как враг их изничтожил, значит, должен знать это место», – заявили с нерасположением. Что мог я ответить, кроме «не знаю»?
– В самом деле, Сордонг, куда ты дел трупы?
– Я долго думал, где их спрятать. Потом вспомнил об озере Диринг. Совершил над покойниками обряд освобождения душ и той же ночью привез на санном быке сюда. Хотел сжечь, но испугался. Дым не скроешь в мешке, на дым могли заявиться с подозрительными мыслями дозорные воины. Поэтому я снова съездил домой за кожаной лодкой. Привязал к телам камни и сплавал к середине Диринга три раза, а то бы лодка не выдержала. По одному погрузил шаманов в глубину. Самым тяжелым был Сарэл. Рослый, как бревно, не смотри что старый. Я трудился всю ночь…
– Сочувствую, – сухо сказал Дэллик. – Что ж, если ты позже решил поселиться здесь, надо полагать, ты очень любил отравленных тобою волшебников.
Сордонг злобно ощерился:
– Я ненавижу этих зазнаек и сейчас, хотя их надменные кости давно провалились в Жабын, откуда возвращаются только истинно великие… да! О-о, мне не забыть, как они умирали один за другим в невыносимых корчах, с проклятием на устах! Смертное проклятие самое страшное! Оно навлекло рок и горе на мой аймак! Тени родичей укоротились, в дыхании появилась сырость… Народ, прежде гордый густотой своего хоровода на праздниках, начал гаснуть, как молочная пена на краях доильного туеса… Мой шаманский помощник-хвост утонул, ушел под лед на мунгхе́
[49]
. Старшина аймака замерз, не дойдя до дома пяти шагов. Его брат ни с того ни с сего перерезал себе глотку. Два приятеля заболели неизвестной болезнью, стали как живые мертвецы… да… И другие недуги накинулись на род щук. Забрали самых сильных мужчин и детородных женщин. Мало людей осталось, и те отщепенцы, доходяги, каких не побоится облаять любая шавка. Истаяла их мясная снедь, бегающая на круглых копытах. Иссякло молоко гуляющих на раздвоенных копытах. Запамятовали, когда съели последнего паршивого теленка. Живут не по-человечьи, грабят запасы в сусличьих норах и дуплах бурундуков. По весне не брезгуют есть лягушек – дочерей водяного с кровавыми пятнами на брюшках… Аймак стал мне противен. Я ушел от него и вообще от всех. Водворился здесь, чтобы никто меня не тревожил. Эленцы считают меня отшельником. Стороною тордох обходят, будто я наставил вокруг самострелов. А может, боятся подходить близко к Дирингу из-за живущей в нем клыкастой ящерицы Мохолуо.
– Тебе приходилось видеть дракона? – заинтересовался Дэллик.
– Нет, – отрезал Сордонг. Запнувшись, произнес вполголоса: – Ну… как-то запропала моя собака, а на днях я нашел на берегу ее останки. Над ней потрудилось большое животное. Наверное, лесной старик
[50]
. Их в здешних местах, бывает, шатается много. Однако дыра… дыраконя, как ты назвал Мохолуо, ни разу не видел, даже когда рыбачил тут раньше. Рыбы в озере – чуть, а коряг очень много, все сети порвались. И вода нехорошая вкусом, больная. Вот вчера я от жажды сдуру наглотался воды из Диринга и так разболелся желудком, что начал плеваться кровью.
– Сужение пищевода от недоедания, однообразия пищи и употребления некачественных продуктов, – пробормотал гость слова с непонятным смыслом.
Сордонг завел свою ежедневную песню:
– Был раньше шаманом, неуязвимым для хворей… Ни один человек не смел заступать мне дорогу и застить солнце. Меня уважали… да! Звали лечить и направлять на дело. Наевшись досыта, я растягивался на широкой почетной лавке, на белой кобыльей шкуре. Лежал, ожидая захода солнца. Стоило мне пошевелиться – народ замирал в страхе. Стоило кашлянуть – хозяин юрты, пригласивший меня, падал ниц в ожидании приказов. Как только темнело, народ умещался вкруговую вдоль стен. Тушили огонь, и я начинал камлать в непроглядном мраке… Сколько теперь ни зову, дух Кэ́лманна
[51]
и сила Дьалы́нг
[52]
больше не входят в глотку. Одна только сердитая бесовка-матушка сидит в пустом желудке, грызет его истончавшие стенки. А ведь прежде духи мчались по первому кличу! Все виделось, слышалось, ощущалось острее, чем чувствует смертный. Я ходил по матице юрты вниз головой, как муха, полз по стенам юркой змеею! Птицей взлетал в колыхающуюся гортань неба, червем опускался в подземный мир, проходя сквозь кишки земных толщ! Равный властителям-духам Земли и Нижнего мира, полностью сливался с ними! Я был – они, а они были – я-а-а!
