А ведь ботуры все, казалось бы, делали правильно. Протерли железо салом с еловой живицей. Выколотили одежду в лесу, выветрили сторонние запахи. Двигались вкрадчиво, уподобившись сами зверям. Разговаривали на бережном охотничьем языке, не понятном непосвященному. Попробуй пойми, что тебе велят взять топор, нарубить дров и разжечь костер, когда вместо этого говорят: «Открой клюв, постучи по твердому, добудь красное…» Не помогло.
Не нарушил ли Хорсун, ослушник жрецов, непорочность доверчивых дебрей? Ведь стоит непустой женщине пройти мимо самострела, нацеленного на лису или глухаря, – выкидывай снасть, неизбежно будет промахиваться. А тут сам багалык переступил через дозволенное. Уехал от жены, должной вот-вот опростаться. Духи, поди-ка, радостно потирали ручки, норовящие кого-нибудь проучить. Им, духам, что, им голода зимой не превозмогать.
За спиной Хорсуну мерещились кривые ухмылки и ропот. Потом, к обратной дороге, словно подслушав виноватые мысли багалыка, отрядный старшой Быгдай сказал:
– Хозяину леса времени на нас недостало. Спешил подготовиться к буре. Вот и лесной дед не зря бросил сухую лежку под соснами, к болотам пошел. Низинам-то в буре легче. Видать, хозяин дал старику знак о буреломе…
Так и было. Менял облик Бай-Байанай, оборачивался всякой шерстистой, хвостатой, пернатой тварью – упредить о напасти свой большой и малый таежный народ. Ведь каким бы ни был хозяин-дух исполином, но и ему заказано спорить с ветрами, и ему не объять защитой весь охраняемый лес.
Подошло время объединиться и отправляться домой. Остальным тоже не улыбнулось прижимистое нынче охотничье счастье. Пустились домой почти порожняком, да перед самым возвратом удалось выследить знатное стадо горбоносых. Больше двадцатки голов! Небывалая удача встретить вместе такую кучу лосей. Обычно под надзором вожака шастает не больше четырех-пяти коров с приплодом. А тут повезло.
…Вроде бы. Но над нагрянувшей напоследок удачей витало предвестье чего-то такого… страшного, грозного, о чем не хотелось думать.
* * *
Оставив коней за озером, безмолвная дружина перемещалась скользом, исполняя прилежный схорон. Звуков между тем все равно производила много. Невозможно сразу всему войску шагу без шума ступить. А звериная чуткость искушеннее человечьей настолько, насколько лезвие ножа тоньше его же спинки. Поэтому за лосями тронулись вдевятером самые опытные и осторожные охотники.
Пока подбирались перебежками и ползком, на вожака стада, откуда ни возьмись, напал чужой самец. Немедля поднялись жуткий рев и треск, словно кто-то громадный в исступлении ломал о колено целые деревья. Безрогие самки с недоростками в страхе скучились в трепещущий гурт и тоже замычали, оттого-то и не заметили ботуров, подступивших из-за соседней скалы.
Багалык не поверил глазам: никогда не доводилось ему встречать такого темношерстного и такого величественного быка, каким был пришлый. Высотою в холке почти в два человеческих роста! Но не только это потрясло, привело в оторопь видавших виды охотников. Вместо обычных лопатообразных рогов на голове зверя остриями вперед торчали два длинных, отменно отточенных рога!
Лось-убивец… Хорсун когда-то раньше слыхал о рождении пряморогих. Всего раз в смене девяти человеческих колен появляется один подобный на всю тайгу. Его боятся другие телята, ненавидят взрослые, чурается даже мать. Уродца изгоняют рано, лишь чуть подрастут злые рога. Он редко выживает в одиночестве. Но случись ему выжить – держитесь, родимые! Бойтесь, стада, косяки и стаи иных зверей! Отверженный превращается в несущего смерть. Равно как если бы к беспомощным людям примчался впавший в безумие человек, вооруженный двумя острейшими мечами…
Гигант болтал косматой подшейной серьгой, нацелив на соперника свое двойное оружие. На вздыбленном загорбке топорщилась грубоволосая грива. Задрав вислую верхнюю губу, зверь обнажил крупнозубую пасть. Ну и силен же был трубить – горы в ответ гудели!
Вожак тоже казался могучим, но куда ему до высоченного чужака, куда со своими кудревато резными лопатами против этаких кольев! Они уже вспороли твердую шкуру, разодрали на боках горячие раны. Бедняга качался на разъезжающихся ногах, истекая ручьями багрового сока и хрипя из последних сил.
Багалык глянул мельком на тесно сбитое стадо… и кровь застыла в его жилах! Лесные коровы собрались в круг, втиснули телят в середину. Выпятили в отчаянии безрогие шишковатые лбы, но как же обреченно смотрели несчастные на неравную битву! Громче самого громкого вопля кричали их выкаченные в невыносимой муке глаза. Сколь ни велик был страх, не кинулись бежать врассыпную, оставив на гибель детей. Материнская тяга оказалась сильнее!..
Хорсун зажмурился, отшатнувшись к скале. Помедлил в разобравшей сердце смертной тоске. Ни пыла, ни радости не вызывала у него такая охота. Единственное, чего хотелось, – прикончить пришлеца и оставить бедолаг в покое… Или, может, не умерщвлять одиночку. Он, по крайней мере, способен сменить испускающего дух вожака. Кто его знает, вдруг да найдет достойное применение шальной невостребной силе, а то тяжело без досмотра придется великоватому в числе стаду…
Но перед внутренним взором предстал Малый сход. Едкая ухмылка главного жреца, лучше слов говорящая: «Я предупреждал!» Горечь во взглядах аймачных и утешениях старейшины Силиса. А еще – голодные ребятишки, грызущие в бескормицу вдругорядь вареные кости… и ненасытная Ёлю, пожирающая стариков и младенцев!
Закаменев лицом, багалык взмахнул непреклонной рукой, дал команду ватажникам: бей!
Дальше он не слышал предсмертных взмыков. Не видел в воздухе прочерков стрел, метания копий и прочей расправы над стадом. Бешеный лось повернулся мордой к нему.
…Стояла у Нарьяны в углу левой половины юрты тупоносая доска-болванка – распялка для бобровых шкур. Так вот, почудилось багалыку, будто лицом к лицу стыкнулся он не со зверем, а с этой болванкой, на которую мехом наружу натянули дремучую шкуру. На месте глаз, как бывает в растяжке, светлели прорехи. Сквозь них на Хорсуна уставились круги иссохшего дерева с глубокими точками – проколами от ножа… Не-ет, этот злодей не желал главенства в стаде. В нем бурлила жажда убийства – и только!
Видение длилось миг. Одновременно охотник понял: спасения нет. Бежать уже поздно, его вызывают на бой. Быку двух скачков хватило, чтобы отрезать путь к отступлению. Семь шагов разделяли теперь столкнувшихся, и на три шага с лишком протянулась неминучая двурогая смерть.
Лось шагнул еще, почти приперев Хорсуна к скале, и неожиданно запнулся. Деревянные очи его тотчас же осмыслились, занялись в глазницах безумным огнем. Друг против друга нацелились два существа – зверь… и зверь! Багалык внезапно почувствовал, как из темных, диких глубин его материнской души стремительно восстает и рвется наружу дотоле неведомое существо. Житель теней и падей лесных, гибче рыси, коварнее росомахи, мудрее матерого волка… Помстилось, что за спиной у скалы дрожит родная стая, за которую жизни не жалко. Плачущие жены и дети покорно сгрудились в ожидании смерти… либо победы!
Распахнув знойно пыхнувшую пасть, лось издал особенно оглушительный рев. В дальних горах отдалось растревоженным эхом… Яростный ответный рык едва не взорвал горло Хорсуна! С изумлением ощутил он незнакомо клокочущие в глотке звуки и затрепетавший в оскаленном рту язык. Сам не заметил, как лютой, словно откуда-то извне излитой силой напружились мышцы перед прыжком. Воззрился на неведомо как оказавшуюся в руке диковинную палку с острием. И уже будто не он, а воспрявшее в нем древнее существо крепко сжало ее, подъяло вверх и прыгнуло с места высоко и длинно.
