* * *
Товарищи взахлеб рассказывали остальным о необычайной охоте. Называли героем вождя. Сами-то они растерялись, когда страшилище направило смертоносные рога на Хорсуна. Все слишком быстро случилось. Не успели ни выпустить стрелы, ни подбежать. Увидели только, как взвился Хорсун, в мощном прыжке зашвырнув копье лосю в лоб.
Раненый зверь был еще в силе. Теперь из его наклоненного черепа торчало три рога, и самым убийственным для прижатого к скале багалыка оказалось собственное копье. Он, может, изловчился бы проскользнуть низом, но мешало зловеще качавшееся древко. К счастью, ошеломленный нападением бык промешкал. Тяжко заворочался, мотая раненой головой. Древко замельтешило на расстоянии локтя от лица багалыка. Но чудовище так и не сделало последнего броска. Сзади подскочили, опомнившись, охотники с копьями…
Хорсун неловко хмыкал, слушая воинов. Лишь сейчас его, к потайному стыду, обуяла дурнина страха. Холодная испарина потекла по спине липким потом, студено проникла в живот, ринулась тряской в колени. Перед глазами стояло: раздувая черные ноздри с хлещущей кровью, умирающий лось содрогнулся издырявленными боками и завалился. Так круто запрокинул бородатую шею, что прямые рога воткнулись в гривастый хребет едва ль не у самого крупа.
Быгдай одним взмахом ножа охолостил животное, пока не ринулась в жилы вонючая порозина, портящая вкус мяса. Потом уже выпустил кровь.
Зверь не глядел на людей, рвущих его плоть. Смотрел на Хорсуна. И не злоба, не боль плескались в скошенных книзу глазах с иссякающей жизнью. Плавилась в них тоска – запредельная, нездешняя, как зеленоватые блуждающие огоньки на могильных курганах.
Багалык вспомнил похожие глаза с огоньками… Нет, непохожие. Те были не зеленые, а бело-ледяные, с огненными ядрами зрачков. Морозные, насквозь пронизывающие глаза-озера с вмороженными в лед трупами принадлежали не зверю и не человеку. Существу иного мира.
Охотники отрезали лосю передние ноги по коленным суставам. Полоснув батасом по коже брюха, дальше уже без помощи ножа кулаками отслоили шкуру от тела. Сняв ее, распороли брюшину и вывалили внутренности на подстилку из лиственничных ветвей. Перед свежеванием выдрали сухожилия из спины. Крепкие будут нити для шитья торбазов…
Кто-то из молодых хотел было пожевать лакомый, покуда сырой, сухожильный обрывок – не дали. Был лось не простым зверем. Наверное, возвращалась на Срединную землю душа какого-нибудь черного шамана. Либо оборотень колобродил. Не пожелал вывернуться наизнанку настоящей своей стороной, возвратить перед смертью человеческий облик.
Парень, чистивший у озера желудок зверя, нашел в нем, кроме смеси водорослей и рябиновых ягод, полупереваренного зайца с костями и шерстью. Лось и в еде обращался против своего естества… Голову странного животного, зашив ему лозой глаза и насадив на острия рогов сердце, печень и почки, утопили в болоте. Пусть утонет греховный дух в мрачной трясине, опускающейся в исподние земли. Никто не вырезал ни языка, ни вкусных лосиных губ. Хорсун и шкуру собирался кинуть. Не хотел даже с шеи вырезать на подошвы крепкого куска шкуры с толстой роскошной мездрой. Мяса поначалу тоже брать не хотел. Охотники воспротивились – жалко. Нестарый бык, мясо как мясо, сало в холке с ладонь, поставленную ребром. Сварить в котле на добром огне, и уйдет скверна.
Подсекли охватистую лиственницу, направили ее лечь весами на середку вросшего в землю широкого валуна. Шесть человек забросили грузную тушу на один конец дерева, на другой встали девять. Вот сколько зверь потянул!
– Сытыганцам отдадим, – сказал кто-то беспечно. – Этим все равно, лишь бы мясо было. Небось не сусличье.
– Гляди, самому скормлю, – пригрозил Хорсун. – Убогим любой может стать. Лучшее выделим. Рыбацкому аймаку зимой хуже всех достается.
Парни доставили остальную добычу, оставленную за озером в холодной яме. Увязали высокие вьюки на свободных лошадей, сколько те могли увезти. К лукам своих седел тоже приторочили поклажу. Спорную лосятину решено было очистить, чтобы напрочь истребить в ней хищного духа. Да и самим не мешало очиститься после охоты, не то увяжутся лесные бесы и начнут драться с домашними.
Знаток обычаев Быгдай зачинил старый обряд. Вот и пригодилось поваленное весами дерево. Лиственница крепка духом, мысли у нее прозрачные и чистые, как смола к исходу Молочного месяца
[56]
. Снесли еще три дерева, прежде испросив дозволения у душ, обитающих в комлях. Подняли срубленные лесины кверху, прислонили друг к дружке кронами наподобие тонготского чума. Получился светлый шалаш, вытягивающий вредных духов.
Одни ботуры проносили части туши лося сквозь животворный заслон, другие, уже очищенные, стояли на выходе. Выгоняли остатки зла багульниковыми и можжевеловыми ветками, чей запах не нравится нечисти. А как вышел последний воин, шалаш быстро закрыли приготовленным сухим хворостом.
Пышно и долго горел костер с замкнутыми грехами людей и зверя.
* * *
Хорсун полагал, что домой прибудут с опозданием на день. Но опять все пошло наперекосяк. Поблагодарив Бай-Байаная за подарки, тронулись ранним утром. В лесу было тихо, ничего не предвещало внезапного порыва северного ветра. А он таки напустился, да какой резкий! С лёту принялся жалить лица, загудел-засвистел в макушках сосен. И – нате, на одну из вьючных лошадей рухнуло подкошенное сухое дерево. Напакостив, ветер-бедовик тут же умчался. Вьюки с поклажей спасли спину лошадке, однако все же ушиблась. Пришлось освободить от ноши.
Повстречались вдруг олени, шарахнулись прочь удлиненными страхом прыжками. Молодые добытчики встряли в охотничий раж, отпросились в погоню. Обещали поспешать, но задержались. Правда, не так уж надолго. Порицать стало неловко, все-таки трех ветвисторогих добыли. Багалык ничего не сказал. Лишь по нахмуренному челу воины поняли: сердится. Посерьезнели сразу, примолкли. И звери больше не дразнили дружину, не попадались на дороге к дому, к которому наконец повернулись усмиренные думы.
Хорсун ощущал невнятные знаки Дилги. Сердце откликалось на недоброе предчувствие. Но как узнать, о чем подсказывает, не в силах пробиться к встревоженным мыслям, судьба? Днем и вовсе в груди затеснило: причудился зов, далекий и полный печали. Теплый восточный ветер провел по лицу нежно, невесомо, будто коснулось пушистое перышко…
Вскоре облака, протаранив зубчатые гряды, низко понеслись воздушной ратью навстречу дружине – хоть уклоняйся. На землю скользнули бегучие тени, заплясали буйно и густо, сгущаясь в сизые сумерки. Только на песчаном взгорье за соснами еще вспыхивал сочный малиновый свет. Летели кверху смоляные столбы деревьев, взмахивая вырезными кронами. За них зацепилась и увязла дремучая туча. Сейчас же с неистовым визгом заорали друг на друга северный и восточный ветра, словно что-то не поделили. Сивер сорвал тучу с деревьев, метнул в соперника. Она полетела по-над землей, заглатывая остатки света, – неотвратимая, гиблая, как запредельная тьма. Но восточный ветер не оплошал. Немыслимое число мечей скрестилось в призрачной сече, ударилось о высекающие молнии щиты, оббитые громовым железом. Мешаясь в груду, сверкая, небесное воинство обратилось к туче и со страшным треском врезалось в ее тяжкое брюхо. Из разверзнутой раны хлынула белая-белая кровь… Сухой мелкий снег сек глаза, каменистый град бил наотмашь и язвил все живое вокруг.
