Сордонг ненадолго скрылся в дверях и вынес закопченный глиняный горшочек. На ходу замотал берестяную крышку тальниковым лубом. Опережая слова благодарности, молвил:
– Погоди, не торопись благодарить. Как случится, чего хотела, тогда и скажешь. Но одних твоих признательных речей мало. Надо вещью их подтвердить.
– Что я буду должна? – выговорила Урана заледеневшими губами. Предвидела – старик не простого потребует.
– Добудь мне батас. Боевой нож из тех, что твой муж мастерит для воинов Хорсуна. Длинный нож особой закалки – полукопье голубого железа, с выгнутым лезвием, сточенным с правой стороны, с тусклым блеском, не отражающим лунный свет. С чернью под спинкой и серебряными насечками, в чехле из двойной кожи с вырезными узорами. Я знаю, ты шьешь такие.
– Ножи не дарят, ими не расплачиваются, – обронила огорошенная Урана.
– Постучи острием о камень, и нож не станет сердиться, что ты мне его отдаешь.
Женщина жалобно вопросила:
– Как я возьму?..
Старик выпрямился, покосился на ее руки, судорожно прижимающие заветный горшочек к груди:
– Ну это твоя забота. Мне что, хоть отговорку придумай и выпроси, хоть укради. А не хочешь – так возвращай снадобье.
– О-о, нет, я укра… я сделаю все, что смогу, – пролепетала Урана, пятясь.
Уже дойдя до лесу, крикнула:
– Принесу сразу же, лишь бы содеялось чудо!
Ломая свой сдержанный нрав, Урана стала чаще ластиться к мужу. Тимир, изумленный нежданно проснувшимся в ней любострастьем, пропустил охоту на уток. Впрочем, и другая причина была – пришла пора выправить имущество Хорсуновой чади.
Кузнецы давно взяли за правило каждую осень после воинского Посвящения ладить даже чуть-чуть, незаметно для непытливого глаза, прохудившееся снаряжение. Как рассчитывать на победу в случае внезапной войны, если оружие и броня вовремя не перебраны, не починены дотошными руками мастеров? Потом порядком привалило заказов. Эленцы просили подлатать дырявые котлы, сделать новые лопаты, кайла, пешни, не говоря уже о разного рода батасах. Заказывали батасы женские из мягкого железа, которые легко править о камень; ножи для плотницких нужд с тонким лезвием; горбатые для косьбы; крепко каленные охотничьи с широким кровостоком; боевые – длинные, мерцающие тускло, изголуба – чтобы не отражать лунный свет. Жены кузнецов еще зимою пошили для воинских батасов красивые ножны…
Три месяца строго по три раза в день Урана исхитрялась незаметно подливать заветные капли мужу в еду. К началу шестого убедилась, что ее дотоле тщетное чрево приняло семя Тимира. Радость, радость! Но заходила в кузню, и глаза наполнялись слезами. На какой стыдный грех толкнул лукавый Сордонг! Никогда она не брала чужого, не спросив. Да и вообще не брала, не выпрашивала. Все необходимое у самой имелось в достатке… А ну как соскользнет батас из ножен, уязвит греховную руку? Так, говорят, бывает, если честная душа каленного в священном горне железа возмутится и вздумает наказать вора.
Ах, только ради ребенка и данного шаману слова! Улучила-таки мгновение, вытащила, не глядя, первый попавшийся из десятка готовых батасов. Стараясь не думать, зачем понадобился отшельнику боевой нож, постучала им о камень, как велел Сордонг.
Когда, пламенея щеками, летела без памяти в лес, пристегнутое к поясу оружие лупило ее ножнами по левому бедру. Урана ощущала себя так, как если бы кто-то сорвал с нее одежды и глумливо кричащие люди шаг за шагом швырялись то снегом колючим, то прыскали кипятком… В висках беспрерывно стучало: «Воровка, воровка, воровка!»
Но вот что странно: ни разу – ни туда, ни обратно – она не заплутала в окольных тропах. Укатистые зимние дорожки стелились под ноги с послушной готовностью, словно ждали ее. Снег не скрипел, а весело взвизгивал, будто игручий щенок… Или причудилось? Это колдовское диво ошеломило Урану лишь погодя, по возвращении к дому.
* * *
Сколько сегодня воспоминаний! Голова идет кругом. В люльке на левой лежанке заскулил Радость-Мичил, упреждая кормежку. Покачала его, привычно напевая всегдашнюю песенку:
Мальчик с головой собачьей,
Сын, обросший шерстью грубой,
Льнешь ко мне, скуля и плача,
Острые оскалив зубы.
Человечьих слов не зная,
Тявкаешь с утра до ночи,
Понимаю лишь одна я,
Что ты говоришь, сыночек!
Будто лапы руки-ноги,
Хвост отягощает спину…
О, не будьте, люди, строги
К моему бедняжке-сыну!
Глянув на очаг, Урана охнула: чуть не забыла вынуть кожу, а жерло успело очиститься от дыма. Голубоватые язычки огня уже побежали по высохшим сосновым поленьям! Обжигаясь курящимся паром, кинулась спасать полотно. Расстелила его на столе, горячее, ровное, без единой морщинки. Осмотрела придирчиво. Все хорошо удалось, без пятен. Кожа продымилась равномерно, вобрав в себя упругий жар молодого дерева и цвет золотистой коры.
– Добро, – похвалил, неприметно войдя, Тимир. С удовольствием вдохнул аромат сосново-кожистого дыма. – Шить из этого что будешь?
– Наверное, платье себе, – ответила Урана, зардевшись.
Две весны сплошного вранья и тайн! Негибкий нрав ее гнулся, треща, как ствол заломленной книзу березы… Отвернулась к собаке, чтобы муж не заметил предательски брызнувших слез, сделала вид, будто занята переливанием молока из горшка в берестяной рожок.
На плечо легла широкая длань мужа. Шее стало тепло от прикосновения шершавых пальцев… Прижаться б щекой! Не посмела. Ладонь оббита мозолями, как заскорузлой рукавицей, пахнет окалиной и можжевельником. Видно, проводил обряд очищения, молясь у горна. О чем просил хозяина священного огня, с чего убирал заклинанием возможный промысел бесов?
– Подарок тебе.
Тимир подтолкнул к краю стола, ближе к Уране, что-то яркое, блеснувшее голубым и белым. Она поворотилась… Ах! Новые серебряные серьги с бусинами невиданной красоты!
Муж кашлянул в кулак, скрывая неловкость. Поднялся и вышел, чтобы не смущать непривычную к подаркам жену и самому не смущаться. Урана покачала в ладони витые кольца сережек с продетыми в них бусинами-каплями. Звезды горели в сердцевинках белым небесным огнем.
Кольнуло жалостью к Тимиру. Бедный! Не умеющий из души ласковых слов извлечь! Да она и сама такая. Искренние, душевные слова, будто утренняя роса на цветах, испаряются быстро. Не успеешь молвить – они уже высохли на неповоротливом языке. Урана догадывалась: в конфузливо сказанное «Подарок тебе» было втиснуто много, о чем Тимир думал и мечтал. Отчаяние и надежда, первый год сына, вся долгая жизнь вдвоем и в то же время поодиночке…
Примерила серьги, хотела достать отражатель и вспомнила, что отдала его Лахсе. Пока, прилаживаясь так и сяк, гляделась в оконный кусок, снова раскрутился в уме сегодняшний разговор с нянькой. Всплыл ее стрекочущий голос: «…отшельник, Сордонг? …будто еще с незнакомцем…»
