– Словом не передать, – задумчиво повторил мальчик. – Можно мне придумать об этом песню?
– Обязательно придумай. Завтра я приеду к вам снова, и ты споешь ее мне, – серьезно сказал Силис.
Скрипнула дверь. Старейшина поморщился, услышав визгливый голос Лахсы:
– Где тебя носит, несносный Дьоллох! Совсем заморозишь Атына!
Женщина осеклась, поднесла ко рту дрогнувшую ладонь:
– Ой, гость тут у нас, а я раскричалась… Что в дом не заходишь, Силис?
Он поднялся с бревна, взял малыша на руки.
– Дозволительно ли после похорон? У вас же новорожденная.
– Это чужим запрещено видеть ребенка. А какой же ты чужой? Ты уважаемый глава наш! – застрекотала Лахса. – Да и что может случиться со здоровой малюткой?
Она все же сплюнула, чтобы не сглазить.
– Вообще-то мы хорошо очистились у огня, – пробормотал Силис. Ему одновременно хотелось и не хотелось зайти. – Но я без подарка.
– Ну, за подарком, надеюсь, дело не станет. Хочу люльку тебе заказать для Илинэ, а то спит в колыбели Атына.
– Добро, – согласился гость и похвалил: – Славное имя у девочки. Будто река-бабушка внучку волной принесла, вам доверила.
– Главный жрец назвал, – неохотно отозвалась Лахса, открывая пошире перекошенную дверь.
Силис вошел и покрутил носом, ошарашенный мощной смесью запахов мясного варева, подгоревшего молока и нечистых пеленок. Сразу ясно – вот дом, полный детей. У Силиса юрта тоже людная, детная, правда, в несколько раз просторнее и воздуху в ней, конечно, больше. Но и на четвертушку так могуче не пахнет, даже когда Эдэринка полощет коровьи кишки для кровяных колбас.
Взвизгнув, юная девушка метнулась за дырявую ровдужную занавеску на левой половине. За ней ринулись еще несколько девчонок и две радостно взлаявшие собаки. Занавеска заходила ходуном. То тут, то там в дырьях замелькали глазенки. Дети выталкивали друг друга наружу, шепчась и придушенно хихикая.
Со средней лежанки, натужно охнув, привстал растрепанный Манихай:
– Отдай, Силис, малыша Лахсе. Проходи, садись к столу. Спросил бы о новостях, однако виделись мы сегодня. А вот чем обязаны твоему появлению – о том спрошу, если позволишь. Все же в первый раз ты решил навестить наш захудалый двор.
– Мимо ехал, ну и зашел. Завтра опять приду – строить вам новую юрту. Если позволишь, – усмехнулся Силис, снимая рысью доху.
– Нюкэна! – раздраженно кликнула Лахса старшую дочь. – Кого испугалась? Это же Силис, наш старейшина, гость дорогой! Раздень ребенка, мне на стол надо готовить!
Девушка вышла из-за занавески, опустив глаза, забрала Атына у матери. Освобожденный от хламиды Дьоллох, почесывая вспотевшие коросты на шее, смело примостился рядом с Силисом. Манихай хотел смести мальчишку со скамьи подзатыльником и уже было замахнулся, но гость отвел суровую отцовскую руку:
– Оставь. Дьоллох – мой друг.
Мальчонка напыжился, покраснел и сгорбился еще больше.
– Золотуха одолела нашего меньшого, – сказала Лахса смущенно, строя «страшные глаза» сыну, чтобы не скребся при чужом человеке. – Смазываем болячки кашицей из бересты, да что-то не помогает.
– Можно живицу с семи старых лиственниц прокипятить с маслом или собрать с острия топора черную смолку от березовых дров, – посоветовал Силис, прихлебывая горячий взвар из сладких корней сарданы. – Так, помню, Эдэринка нашу среднюю дочку лечила. Но лучше покажи мальчика жрецам.
К столу, оттолкнувшись от теплой стенки очага, приковылял Атын. Ножки его были чуть кривоваты. Спереди в прорехе штанишек, которую у малюток оставляют для оправки, белела крохотная свистулька, отягощенная слева крупным темным бубенцом. Он свисал почти до колена.
Перехватив сочувственный взгляд гостя, Лахса вздохнула:
– А у этого грыжа. Прямо не знаю, как Уране сказать. Чего только не пробовали – и лягушачью икру по весне на ночь прикладывали, и свежесодранную мышиную шкурку – ничего не получается. Отосут не сумел помочь.
– Слышал я, Эмчита грыжи вправлять мастерица, – вспомнил Силис.
– Э-э, да что мы все о немощах, будто нет других разговоров! – воскликнул Манихай. – Я вон тоже болен, все тело с утра разламывается, но ведь не плачу! Ты мне, Силис, лучше ответь: наша новая юрта будет как у тебя или меньше?
– Может, и больше.
– Что бы такое кинуть в столбовые ямины, чтобы богатство приманить, а? – заволновался Манихай. – Сознайся, какие хитрые штуковинки ты туда положил, когда дом себе строил?
– То же, что и все кладут, – связки белого конского волоса. Ну, и жрецы благословили. Я велел им завтра к вам подойти.
– Тимир, говорят, закопал под столбами своей юрты куски серебряного крушеца, – пробухтела Лахса, разгоряченная новым поворотом разговора.
– Про то не знаю.
– А ты попроси, попроси кузнеца, пусть и нам даст серебра или хоть рудные камушки. Задарма, что ли, его ребенка растим? – дернул Манихай жену за рукав.
Из колыбели, стоявшей на левой спальной лавке, донесся плач младенца. Силису захотелось глянуть на девочку, проверить сметку об ее происхождении. Летом в Эрги-Эн он видел покойную ныне Кэнгису, жену старшого Никсика. По виду она была на сносях. Однако ни о каком ребенке речь не велась, когда узнали, что женщина умерла. Может, попытаться легонько выспросить у Олджуны, куда девалось дитя?
Несчастные дети! Если это ребенок Кэнгисы, то… То что? Силис сам себе изумился. Снова бабьи мысли и слезы! Какая разница, чей это ребенок? Нужно ли знать кому-то, что подкидыш родом из Сытыгана, которого на Орто уже нет? Всем миром помочь многодетным, так и вырастут у них добрые люди, зачинатели новых родов!
Лахса перепеленала Илинэ. Не выдержала – с гордостью показала гостю девочку:
– Вон какая она у нас большая!
Малышке и впрямь будто исполнился месяц. Глаза почти осмысленные, личико светлое. На чистом лбу круглая черная метка – знак Солнца, нарисованный углем из очага. Родовой огонь должен знать: девочка здесь не посторонняя. Пусть как можно заботливее оберегает ее от злых духов две двадцатки первых, особо опасных дней. Не хозяйка родила ребенка, но положенные правила должны быть соблюдены в доме, где растет крохотное счастье. Поэтому Манихаю все эти дни нельзя охотиться и рыбачить, а Лахсе притрагиваться к шитью.
Две двадцатки – число священное. Столько весен воздушная душа человека готовится к рождению, дозревая в небесной чаше-люльке. Столько седмиц женщина носит дитя в себе. Столько дней души прощаются с Орто после смерти того, кому принадлежали.
Илинэ закривила ротик, вертя головой. Пух тонких кудряшек вызолотился на темечке в неровном очажном свете. Женщина с наслаждением обнюхала ребенка, чихнула и, воркуя, присела на скамеечку в тени. Кормить начала.
