Песня кончилась, а Силис все не мог открыть глаза. Дьоллох обиженно потыкал его пальчиком в бок:
– Ты, что ли, уснул?
– Нет… Но сон, кажется, видел, – улыбнулся Силис. – Спасибо, друг. Давно мое сердце так славно не тешилось пением. Однако пойду. Заждались дома меня.
Накинув доху, постоял у двери.
Собираясь натереть малышку сливками, Лахса подогревала ее у огня. Розовое тельце ребенка светилось издали, как пятно рассветного окна. К колену няньки прижался Атын, грызя жареную заячью ляжку, и одна из собак заботливо облизывала его чумазое личико. На шестке в куске бересты сушилась толченая древесная труха – присыпка от младенческих опрелостей, хорошо дубящая кожу. Над старой люлькой висел детский оберег – скукоженная медвежья подошва.
Дьоллох забрался с ногами в огромный котел и самозабвенно выскребал щепкой остатки пригоревшего мяса. Высунулся из-за краев и сообщил Силису:
– Я уже думаю песню про «что такое красиво». Когда ты опять придешь в гости, я тебе ее спою!
* * *
Ох сколько народу на строительство пришло! У Лахсы глаза оказались на мокром месте. Прослезилась от счастья, глупая, не ожидаючи такого наплыва помощников. Славно вышло всем миром-то.
Манихай не сидел сложа руки. Бегал-крутился, то лесины таскал, то намешивал залитую кипятком смесь для затирки стен – глину пополам с навозом, дресвой песочной и сенной трухой. Даже не охнул ни разу, хотя больная спина с непривычки большого труда едва пополам не переломилась. Насмелился выпросить у Тимира толику серебра.
– Зачем? – скроил удивленную мину кузнец, будто не знает.
– Земельку под столбами уважить.
– Всякой ерунде веришь, – засмеялся Тимир. Но все же не поленился, сгонял домой на коне, привез камешки светло-серого благородного крушеца.
– Держи. Если веришь, может, и сбудется.
Манихай кинул в столбовые ямины серебро со связками белого конского волоса, полил молоком и топленым маслом. Разбросал у коновязей и в углах двора мелко нарезанное мясо – принес духам дары.
Отосут хорошее благословение молвил. Главный-то жрец не явился. Кто-то сказал, что Сандал отправился с костоправом Абрыром на санном быке очищать окрестный лес от поваленных бурей деревьев.
– Как ребенка отдать – тут как тут, а как доброе дело спроворить – некогда ему, – обиделась Лахса.
Остов юрты – четыре толстых, гладко ошкуренных столба – встали комлями вниз по углам большого квадрата. В полукруглые гнезда столбов легли лицевая восточная и западная балки, а на их концы – южная и северная. Протянув матицу, жрецы сели на нее и устроили пир для домашних духов. Потом тесаные жерди на брусьях-подушках прильнули к балкам и матице, образуя крышу. Плотными рядами лесин поднялись наклонно воздвигнутые стены с отверстиями для нечетных окон. Тимир врубил оконные колоды с решетчатыми рамами, заполненными слюдяным камнем, – комарику не протиснуться. Силис подогнал косяк двери впритирку к бревнам восточной стены, навстречу восходящему солнцу. Глухой распоркой воткнулась понизу кряжистая брусовина порога. Манихаю осталось дверь коровьей шкурой обшить.
Пока одни мазали наружные стены, вторые трамбовали крышу, а третьи лепили камелек. В выжженное дупло очага залез юркий старец Кытанах. Набивая внутренние стенки жерла речной глиной, разговорчивый дед вещал гулко, как из бочки:
– Кто живет самый длинный человеческий век, у того отрастает новый зуб мудрости, что дарит знание сокровенных загадок жизни. К такому человеку вторая молодость приходит!
– А третья к тебе еще не пристает с ласками? Ну, такая застенчивая одноглазая красотка на одной ноге? – подтрунил старик Мохсогол, подбавляя в обмазку камелька простокваши для пущей гладкости.
Напарник не растерялся:
– Э-э, кто о чем, а этот все о бабах!
Юрта наполнилась смехом, словно упругими воздушными волнами.
– Хозяин, дрова принимай! – крикнули с улицы.
Манихай вышел и отшатнулся, упершись в огромный воз древесного лома и хвороста. Поодаль Сандал с Абрыром осклабили довольные лица, принялись швырять к поленнице стволины и охвостья горбылей. Десятки проворных рук тут же подхватывали лесной дром, рубили и складывали из нарубленных чурок окладистую трехрядку.
Глазам своим не поверил Манихай, когда увидел полностью сложенный новехонький дом в недавно пустом южном углу двора. Ни в подборе леса, ни в прочности мощных столбов, ни в высоте и ширине юрты нечего было менять и править. Все толково и складно, все одно к одному.
Ребятишки с Нюкэной пустились в пляс. Только Атына среди них не было – с утра унесли к соседям. Лахса, стоящая у коновязей с завернутой в одеяльце Илинэ на руках, не удержалась – расплакалась, не смогла путем поблагодарить людей. И Манихай не смог, комок застрял в горле. Должно, простыл, выпив намедни с устатку холодной воды из уличной кадки.
Силис пришел на выручку:
– Пусть мой друг Дьоллох новую песню споет.
И мальчик запел:
Светец, восхода вестник,
мне золотит ладони.
Слушая птичьи песни,
звонкий ручей умолк.
С ночи в траве высокой
тихие бродят кони,
реет по небу сокол,
мчит по опушке волк.
Он, как стрела в полете,
весь серебром искрится,
срежет на повороте —
ветру не перегнать!
А в облаках лениво
кружится сокол-птица…
Все это так красиво —
словом не передать!
Скоро проснется солнце,
сбросив поводья, глянет
в радостное оконце
и удивится вдруг:
«Дом здесь откуда взялся
новый в густой елани,
как он без ног поднялся,
сделался как без рук?
Есть где расположиться
справа мужскому люду,
женщинам и девицам
слева приятно спать.
Правильный дом на диво!
Праздничный, словно чудо!
Все в нем светло, красиво —
словом не передать!»
Весело дух-хозяин
ясному солнцу скажет:
«Пусть каждый лучик знает —
это народ Элен
сладил жилище дружно,
вставил окошки даже,
сделал здесь все, что нужно,
от потолка до стен!
Мне дали домик тоже,
не обошли подарком,
сплю я на новом ложе —
экая благодать!»
