Девочка не выносила Хозяек с позапрошлого лета. Она любила играть глиняными человечками, которых лепила у озера Травянистого. Руки у нее сноровистые, куколки получались красивые. Олджуна приносила их домой и думать не думала ни о каких неприятностях, связанных с ними. А однажды бабушка увидела человечков, растоптала бедняжек ногами и страшно раскричалась. Ругала матушку Кэнгису за плохой присмотр за дочерью, ругала своевольную внучку. Потом объяснила, что идолами играть нельзя. В них, оказывается, может влезть злой дух и натворить много плохих дел.
Олджуна не без сожаления прекратила делать куколок и стала лепить горшки и мисы. Так ловко приноровилась, что они тоже стали выходить красивыми. Она даже обжигать их научилась. Приспособила для этого вкопанный в обрыве прохудившийся котел, стащенный у матери. Кэнгиса все никак не удосуживалась отнести его кузнецам на починку.
Обнаружив пропажу, мать после и горшки нашла. Немало подивилась дочкиному мастерству, соседкам похвасталась. Показала им звонкие, веселые изделия… Меньше надо было хвалиться! Кто-то Хозяйкам растрепал. Старухи, которых всякие подлизы называют почтенными, встретили однажды Кэнгису и что-то ей такое сказали. Мать запретила лепить горшки. Олджуна бы не послушалась, но мать отобрала-таки котел, сама не поленилась выкопать из обрыва. Бабушка молвила непонятное:
– Не хватало ей еще стать Хозяйкой, за всю Орто ответ держать!
Олджуна пристала с вопросами. Бабушка не ответила, отослала на улицу.
…Вниз по кисти поползла тягучая, загустевшая капля крови. Девочка слизнула ее, как делала обычно, когда чем-нибудь ранилась. К царапинам и порезам ей не привыкать. Куда пуще забота изжить страх перед орлом… Закрыла глаза, представляя, что стоит на холме и смотрит на долину.
Она любит Элен больше всего на свете. Любит ее прозрачные реки, ручьи и озера, полные рыбы и удивительных тайн, тайгу окрест, где обитают самые разные звери и птицы и растут все растения, какие только водятся в Великом лесу-тайге. Таких красивых гор, как здесь, нет нигде на Орто, об этом не раз говорили взрослые. Разве можно отнять у Олджуны Элен? Долина – ее истинная мать, и даже больше: она – мать и отец и далекие предки рода, чьи души превратились в деревья и камни. Долина – ее родной дом, ее единственный друг… Невозможно объяснить, что значит для нее долина! Наверное, это жизнь Олджуны. Без Элен она умрет.
Люди в долине злы и корыстны, а земля щедра и добра к тем, кто летает, прыгает, ходит и ползает по ней. Будь Олджуна великаншей, она бы выкинула отсюда несносных людишек. Обняла бы долину руками и закрыла от всяких несчастий. Уберегла бы от бурь, страха и боли, ведь земля чувствует боль душою и плотью, как любое живое, мыслящее существо.
Никогда ничего не боялась Олджуна в своей ненаглядной Элен. А теперь будет бояться. Проклятый беркут все испортил.
Девочка открыла глаза и повернулась к окну. За ним мелькали смутные силуэты дядьки Быгдая и багалыка.
Завтра надо будет громко назвать в лесу имя беркута. Пусть злые духи услышат… Нет, не станет она их манить. Дядька Быгдай сказал, что орел – родич Хорсуна. Недаром присловье есть: «Дружина без багалыка – что скала без орла».
В который уже раз за эти дни Олджуна с гордостью подумала: «Мой новый отец – багалык!» Эта мысль приятно волновала и будоражила ее. Правда, ночью Хорсун пугал Олджуну страшными криками. От ужаса ей сначала хотелось убежать подальше, а после она притерпелась и лишь крепко зажимала ладонями уши.
Багалык кричит во сне почти так же, как от боли ночами кричала мать Кэнгиса. У матери в животе сидел черный недуг, ел ее изнутри и рос, будто ребенок. Должно быть, у багалыка тоже что-то болит. Но хворого он не напоминает нисколько, хотя ходит хмурый и немножко злой. «Сердится из-за смерти жены и ребеночка, – понимала Олджуна. – Ничего, посердится и забудет». И похвалила багалыка: «Красивый, умный, богатый!» – а заодно себя: «Я тоже умная, что выбрала его в отцы».
У Олджуны никогда не было настоящего отца. Как-то раз, подслушав разговор родителей, девочка поняла, что она приемная дочь Никсику. От нее не скрывали: Никсик – старший брат Кэнгисы. Матери у них были разные, а отец один. Да и не скрыли бы, ведь бабушка тогда еще не умерла. Но вот о своем сиротстве Олджуна узнала впервые. Справилась у бабки, и та неожиданно охотно разъяснила:
– Если разобраться, Никсик не только не отец тебе, но и никакой не муж моей дочери. В молодости Кэнгиса была блудливая, нагуляла тебя в Эрги-Эн от заезжего торговца. – Вздохнув, бабушка погладила Олджуну по голове. – Мужчинам не нужно особо стараться, чтобы заставить вечно голодных сытыганских девиц и молодок развязать ремешки натазников. Стоит дать еды… Думается мне, потому-то и проклят род, что девичья честь не ценится в нем. Редко приходится слышать, чтобы братья или отцы присматривали за сестрами и дочерьми, а тем паче вступались за них. А Никсик – он, знаешь ли, сын старшей жены твоего деда, который был и моим мужем, – за Кэнгисой следил, да не выследил. Пришлось Никсику пойти на грех перед людьми. Не побоялся осуждения и объявил женою, когда ты родилась. Но на душу греха брать не стал. Никсик не спит с твоей матерью. Такой, дескать, строгий и праведный. А сам нищий! В ней, нищете-то, и есть подлинное зло, плодящее грех. В доме ни капли молока, ни крошки мяса, хотя этот – старшина. Как же, большой человек! Гордый!
И, передразнивая суетливую походку зятя, бабушка горько и презрительно засмеялась.
Олджуна знала, что такое быть мужем и женой. Это когда мужчина накидывается на женщину сзади, как жеребец на кобылу, и мнет, и треплет ее, кусая за шею, а кобыле вроде бы нравится. Девочка часто подглядывала издалека за подобными играми лошадей. Видеть, чтобы Никсик мял и кусал Кэнгису, ей и впрямь не доводилось. Наблюдая за родителями ночью, Олджуна приметила, что спят они бок о бок, но под разными одеялами. Несколько ночей прислушивалась, пока не наскучило. Не было ничего интересного. Никсик громко храпел, мать иногда тихо плакала. А однажды чем-то раздраженная Кэнгиса бросила мужу:
– Из-за тебя я раньше времени стала старухой!
– Ты молода и красива по-прежнему, – пробормотал он.
– Кто я тебе – жена или чужая баба? Почему ты брезгуешь мной?
– Я жалею тебя, – сдавленно произнес Никсик. – Жалею и люблю… как сестру.
– Как сестру! – простонала мать. Хотела что-то добавить, но тут засекла притаившуюся за очагом Олджуну и, как всегда, выставила ее на улицу.
Занедужив весну назад, Кэнгиса стала много думать о пище. Еды в семье всегда не хватало, но теперь мать подметала со стола все подчистую, словно тот, кто в ней поселился, имел бездонный желудок. Никсик начал прятать от жены скудное довольствие. Мать злилась, орала. Он жалел ее и выделял дольку, потом еще и еще… Не голодала в семье одна Олджуна, с утра до ночи промышлявшая в лесу.
Бабушка передвигалась по юрте, держась за стены. Она походила на тень – была такая же темная и плоская. Порой девочке казалось, что бедное старушечье тело истончается и тает, как тает по весне вставленная в окно пластина льда. Никсик похудел так сильно, что над впавшими висками выперли кости черепа, а скулы, наоборот, провалились.
