– Ближний радиус каждый день слушаю.
– А дальний? – проявил нетерпение Нестор, машинально теребя кожаные ремешки лежащего на соседнем стуле рюкзака.
– Дальний… – Брахман пошевелил бледными бровями. – Дальний недели две не слушал. Давно.
– Надо бы послушать, – выразил мнение Князь. – И лучше не откладывать.
Все согласились с Князем – о том, что делается на свете и где это делание происходит, нам следовало знать вовремя. Тогда труднее чёрной силе и шуму времени искажать картину сущего. А в искажении, в уродстве – зло.
Рыбу Одихмантий закоптил удачно – форель была сочной и при этом хорошо пропёкшейся, в прошлый раз, помнится, он её, злодей, пересушил. А вот сиги у него всегда получались любо-дорого – знатная рыба, её чёрта с два пересушишь. Хотя, если постараться, можно и сигов сгубить. Само собой, к домашнему копчению даров пучины Одихмантия пристрастил Рыбак.
Мы славно посидели. Брахман рассказал про внутренний слух номада, ловящий серебряные звоны рая, – ведь издревле кочевник бредёт по земле не без дела, а потому, что живущему в нём детскому знанию открыто устройство мира: кочевник знает, что земля кругла, что, подобно яйцу, она висит в пространстве силой Божьей воли, и, стало быть, рано или поздно он придёт туда, откуда изгнали его прародителя, – в Эдем. Нестор тем временем скептически разглядывал то майонез, то соус тартар, но в итоге, исполненный сомнений, отказался и от того и от другого. Князь рассказал про утиную охоту – про то, как весной бьют селезней, приманенных на голосистых подсадных, прозванных охотниками «катеньками»; как осенью берут крякву в мочилах на подъёме, вспугивая из травы; как стоят зорьку в камышах и стреляют утку на перелёте; рассказал про жирных северных гусей, вечерами перелетающих с луга на озеро; про стада белых лебедей, пасущиеся на открытой воде, а когда лебеди низко летят над гладью, то медленное время свистит в их крыльях при каждом взмахе, и кажется, что это слаженно работают его, времени, тугие поршни; рассказал про то, как растёт у птицы молодое перо: кто ощипывал утку, тот знает – перо распускается, точно цветок из бутона. Потом мне позвонила Мать-Ольха и сообщила, что вовсе не простудилась, а просто копалась в книгах, наглоталась пыли, и теперь в горле у неё саднит, отчего чувствует она себя точь-в-точь как простуженная. Затем Одихмантий поведал про семейство морских чудовищ, издавна обитавших в лазоревых средиземноморских водах возле Яффы – ведь именно там, а не в Эфиопии находится скала Андромеды, где приковали девицу на пожрание чудищу и где Персей освободил её, разделавшись с морской тварью при помощи головы горгоны; однако у окаменевшего чудовища нашлись соплеменники – ведь и Иону Левиафан поглотил именно у берегов Яффы. Мы подивились: и впрямь два редких случая на одной географии. Если бы Одихмантий сказал, что и той и другой истории он был свидетелем, мы бы не усомнились. Потом Рыбак вспомнил про велосипеды своего детства, и в частности о том своеобразном представлении, которое давало о латышках изделие Рижского велосипедного завода в его дамском исполнении, – трудно поручиться за Рубенса, незнакомого с чудесным изобретением в принципе, но Феллини определённо пришёл бы в восторг от размеров его седла. Потом мы с Нестором затеяли спор о фунготерапии: я высказывал сомнения, Нестор же полагал, что природа, если не пичкать её химией, способна излечить нас от самой смерти, но поскольку мы допивали уже третью бутылку живой воды и спор вёлся с применением грязных технологий, то вскоре за мишурой не стало видно ёлки…
Словом, чудесная беседа, славный вечерок. Поэтому, наверно, мы не сразу заметили, что Брахмана уже нет с нами за столом.
Бдительный Рыбак спохватился первым.
Осмотрел углы гостиной и диван с холмом скомканного пледа – пусто. Выглянул в окно на крышу – никого. За тумбой с волшебным экраном – только пыль, в которой впору завестись ужам. В поисках исчезнувшего брата мы высыпали в прихожую – нет и там. В соседней комнате – нагромождение мебели и холостяцкий беспорядок, однако тоже ни души. Устремились в загнутый коленом коридор к кухне и… тут, в коридоре, за поворотом, в простенке между окнами, в полуметре от пола, прислонившись спиной к ветхим обоям и по-турецки скрестив ноги, как раскрашенное гипсовое изваяние на крюке, висел жрец нашей стаи. То есть не висел – парил безо всякой опоры. Глаза его были закрыты, веки трепетали – Брахман находился в состоянии приёма. Он слушал слои, и по дрожи мышц его сухого аскетического лица даже полному профану было понятно, что где-то там, на периферии большого радиуса, слои возмущены необычайно, так возмущены, что у Брахмана, будь он слабее духом, уже хлестала б горлом кровь и сыпались из глаз рубины.
Без свидетеля
Однажды Зверь понял, как становиться невидимым. Это оказалось несложно: облик его и без того был тёмен, но стоило ему ощериться, поднять гребни кожистых складок на морде и вздыбить жёсткие иглы гривы, как он делался ужасен настолько, что брошенный на него взгляд леденел и уже не возвращался к смотрящему. Всё, что тот видел, – это вспышка чёрного пламени. Ослеплённый этой вспышкой, взгляд не останавливался на Звере, а соскальзывал и, стремясь поскорее прозреть, бежал дальше, прочь.
Было так: много дней Зверь бродил по лесистым склонам, над которыми вдали то матово-бледно, то искрясь белели голые снежные вершины, спускался в ущелье с серебряной лентой реки на дне, такой бурной, что рёв её заглушал саму память о тишине, а мощь потока заставляла дрожать береговые скалы, – когда был голоден, упиваясь дремучим страхом в глазах жертв, убивал барана или кабаргу, взвившись в прыжке, срывал в полёте ошалевшего тетерева, – как вдруг услышал дальний лай и почувствовал: кто-то идёт по его следу. Он сам гнал кабаргу, но тут оставил погоню – быть добычей ему ещё не доводилось.
Миновав поляну с черневшими там и сям по случаю ранней весны талинками, с торчавшими из ноздреватого снега прутьями кустов и ржавыми травами, Зверь встал в кедраче на другом краю. Какое-то время лай метался по лесу, потом стих. Солнце било сбоку и чуть сзади, – не сознавая, Зверь расположился так, чтобы свет не слепил ему глаза. Вскоре на поляну, молча труся по чутью на незнакомый тревожный запах, задрав крендели хвостов и уткнув носы в землю, выскочили две лайки. Пробежали немного вперёд и замерли. Накативший – теперь уже пуверху – дух близкого Зверя сбил их ловчий пыл, а стоило им разглядеть впереди меж стволов того, кто не прятался, того, по чьему следу они шли, как собаки, поскуливая, поджали только что лихо закрученные хвосты и, униженно отводя взгляд и приседая на зады, припустили назад, в чащу. Зверь в два прыжка одолел поляну и, с треском ломясь сквозь молодой осинник опушки, бросился за ними. Пожалуй, он без труда бы настиг их – лайки, потерявшие от страха голову, неслись парой, не разбегаясь в стороны, – но тут что-то ударило Зверя в костяную пластину груди, и разом раздался грохот. Он невольно оскалил пасть, с клыков его потекло, ощетинились иглы гривы… Впереди за деревьями он увидел человека – лайки встали за ним, готовые улепётывать дальше, и только стыд перед хозяином пока удерживал их. Человек оторопело озирался, держа на изготовку видавшую виды «тулку». Зверь сделал шаг вперёд, другой – он хотел поразить человека ужасом и насладиться, но тот смотрел по сторонам, мимо него, вглядывался в чащу и не замечал стоящего на виду Зверя.
