Леони, словно спохватившись, приписала в конце той открытки несколько слов – и даже увела их в сторону, подняла вверх, держа курс на почтовую марку с Марианной: если захочешь приехать, я буду рада. Мы с Майклом примем как родную. «Мы с Майклом» – чужие люди, готовые потерпеть тесноту в квартире ради дорогой гостьи из СССР: для парижанина такое дорогого стоит! Елена это, впрочем, не оценила, подорвавшись на другом – ах вот как, они уже вместе живут… Гуляют вечерами от одного Александра до другого, а впрочем, Майкл наверняка придумывал для Леони нечто более захватывающее.
Глядя вечерний телепрогноз погоды, где музыка была заимствована из песенки Мари Лафоре (что очень смешило Леони), Елена внимательно ждала, пока объявят температуру воздуха и осадки в Хабаровске – упоминание этого города волновало её, как любая возможность начать новую жизнь. Она даже начала робкие хлопоты – спрашивала знакомых на факультете, купила книгу о флоре и фауне Дальнего Востока (других не было), как вдруг внезапно заболела Зизя, и мысли о переезде пришлось отложить до лучших времен.
Как известно, – а Елене это было хорошо известно, поскольку работала она среди женщин среднего возраста, многие из которых прошли через серьёзные жизненные испытания, – на самом деле, это ещё вопрос, что хуже: когда больной здоров физически, но ничего не соображает, или же когда он в полном сознании, но при этом лежит недвижимый. Бедной Зизе (а с ней – и Елене) достался вариант номер один. Бодрая старушка вполне приличного для своих лет здоровья помутилась рассудком так внезапно и крепко, что Елену некоторое время не оставляли подозрения – что если Зизя всего лишь изображает из себя сумасшедшую, чтобы удержать дома племянницу, и не остаться без присмотра в одинокие годы? Увы, слабоумие тетки оказалось самым что ни на есть настоящим – теперь Зизю нельзя было оставлять одну ни на минуту, потому что она норовила готовить и стирать без передышки, благодаря чему едва не спалила квартиру, и залила соседей сверху, только-только завершивших длительный ремонт. Пребывая в блаженном мире безумия, Зизя оставляла включенными краны в ванной и газ в духовке – ей казалось, что она делает что-то полезное, и сердиться на неё было невозможно. Да Елена и не сердилась – напротив, она была благодарна тетке за то, что та занимала теперь всё её время и все мысли: она жила теперь с ней как с младенцем, который бродит по квартире ночами и колотит кулаком в кухонную дверь, куда пришлось врезать замок. Выбора не было, потому что Зизя помешалась на еде – она, как и старшая сестра, любила покушать от души, а с болезнью эта простительная слабость выродилась в самую настоящую одержимость. Бедная больная душа, Зизя не разбирала теперь вкуса продуктов – глодала, как собака, всё подряд. Обнаружив брусок сливочного масла со следами укусов, и тем же вечером, обглоданные кости сырой курицы, Елена купила замок и вызвала мастера. Зизя колотила в закрытую дверь и обреченно рыдала, пока племянница не уводила её в постель и не давала, как ребёнку, карамельку.
Из университета пришлось уйти – в таких условиях учебную нагрузку Елена тянуть не могла, а без нагрузки нет науки. Зизя получила инвалидность, Елена давала частные уроки французского и немецкого, который был у неё вторым в институте. Сердилась на саму себя, что никак не состарится – скоро со́рок, а она всё ещё разрешает себе на что-то надеяться и чего-то ждать. Вдруг Леони вернётся? Напишет, позвонит, приедет?
«Не вернётся, – отвечала сама себе. – Не напишет, не позвонит и не приедет. У неё будет нормальная семья и дети».
И всё-таки у Елены было какое-то предчувствие перемен – почти физическое, как за миг до землетрясения, пережитого в юности на Кавказе, когда внутри томит и тянет, и ощущаешь вдруг каждый сантиметр своих костей и мышц…
Она не знала, что это будут за перемены, чего они коснутся, но ощущала их неизбежность: как если бы заглянула в своё будущее. Поэтому и жила почти без отвращения – сторожила тётку, натаскивала абитуриентов иняза, готовила, стирала, убирала, зная о том, что однажды всё это кончится – и по щелчку чьих-то пальцев начнется новая, и вполне возможно, сносная жизнь.
В январе 1985 года, пока Елена принимала душ, Зизя проломила дверь к своему счастью – выбила замок, и, сидя на полу у холодильника, с удовольствием поедала старый творог и нечищеный картофель. Лицо у неё было счастливое – бедняжка совсем не различала вкуса, но каким-то остатком памяти помнила, что пища приносит удовольствие.
Елена вызвала «скорую» – сделали промывание желудка. Врачиха с состраданием сказала:
– Она еще лет двадцать проживёт!
Но тётка Зина, как будто услышав эти слова, скончалась в ту же ночь – в результате остановки сердца. И вот тогда начались перемены – новая жизнь после новой смерти.
Тётка отнимала столько внимания и сил, что схоронив её, Елена ощутила поистине пугающий избыток свободного времени – даже голова кружилась. И руки были свободны – не нужно кормить, переодевать, успокаивать, мчаться в булочную, молясь, чтобы за эти пятнадцать минут дома ничего не случилось. Теперь все заботы свелись к коротким поездкам на Ваганьковское – тетку удалось подхоронить к матери, и они лежали теперь рядом, как в детстве, когда спали на одном диванчике.
Елена вернулась к книге о флоре и фауне Дальнего Востока, а потом дала объявление в газету про обмен квартиры – искала Хабаровск, но ей неожиданно позвонили из Свердловска. Заикались от волнения и страха, что она откажет, обещали доплату… Тем же вечером, в телепрогнозе погоды Елена впервые обратила внимание на градусы и облачность в Свердловской области – а уже через месяц переехала сюда, в квартиру на улице Первомайской. Из Москвы она увезла словари, пару тёткиных костюмов и шубку из искусственного меха – всё прочее новым хозяевам было позволено выбросить. Так они и поступили, сделав исключение лишь для пары венских стульев и портрета Сталина, который ровно через тридцать лет стал экспонатом музея в Берлине.
4
Завтрак, сигарета, автобус восемнадцатого маршрута… Ежедневные заботы выстраивали из ночной кучки обломков, которыми жизнь неизменно оборачивалась к полуночи, пусть и плохонькое, но всё же пригодное для обитания здание. Дорога на Юго-Запад и обратно съедала заметный кусок дня, – вот потому-то Елена Васильевна и выбрала эту школу, а не специализированную немецкую в соседнем квартале. Лишнего времени у неё и так было в избытке – дни в Свердловске тянулись значительно медленнее, чем в Москве. Темнело здесь рано, и зимы оказались суровыми, какими она себе их и представляла. Смешную парижскую шубку Елена Васильевна примеряла всё реже, последний раз был, кажется, в тот день, когда она отправила Леони письмо с Главпочтамта: странного здания, похожего на гигантский трактор. В письме сообщила новый адрес, сдержанно звала в гости в Свердловск… Тем же вечером, сидя в шубке перед чужим зеркалом, Елена Васильевна вдруг подумала, а что, если Леони в самом деле приедет? И увидит, какой она стала: скучная стареющая училка, в которой лишь иногда, просветами, как небо среди облаков, мелькает прежняя Елена…
Тревожилась она совершенно напрасно – вместо ответа к ней через три месяца вернулось то самое письмо, которое в Париже никто не прочитал: Елена зачем-то распечатала конверт, но там были только её собственные сдержанные слова.
