В школе Елена Васильевна жила совсем другой жизнью – обременительной, раздражающей, бесценной. Педколлектив уже не испытывал к француженке такого интереса, как поначалу – к ней привыкли, своей она не стала, но и чужой больше не была. Теперь учителя обсуждали другие проблемы. Например, у математички женился сын, и выяснилось, что невестка, о ужас, моет пол поперек досок. А ещё директор, наконец, распорядился поставить у гардероба внизу зеркало в рост, и оно оказалось расширяющим. А новый ученик в шестом «а» оказался дальтоником, – на уроках труда дети показывают ему цветную бумагу и веселятся. И он, бедный, вместе со всеми!
Жужжание сплетен и чужие разговоры – иногда злобные, чаще глупые – успокаивали Елену не хуже домашней мебели и сношенных костюмов. Ну а на уроках всё было просто отлично – единожды солгав о том, что «жила в Париже», она лгала теперь сознательно и с удовольствием, обманывая не столько трогательную в своей наивности Мамаеву и её одноклассников, сколько саму себя.
Мамаева так увлеклась французским, что в конце мая неожиданно обнаружила в табеле «пятерку» – и за четверть, и за год. Были и другие новости – восьмой «В» с переменным успехом сдал первые в своей истории экзамены, Данилюк сломал ногу, выпрыгнув с третьего этажа на спор, отличница Ольга Котляр перешла в девятую, самую престижную в городе школу, а в стране вдруг начали происходить те самые перемены, предчувствие которых бродило в крови столько лет.
Всё вокруг было теперь не тем, чем его привыкли считать: деньги перестали быть деньгами, ценности утратили всякую ценность, памятники сносили с постаментов, великие слова вымарывали из памяти… Учительницы математики, географии, физики и химии, бывшие всю жизнь равными, вдруг выяснили, что все они, оказывается, разные – и кому-то может везти по-крупному, а кто-то останется не при делах. У химички всего за полгода «поднялся» сын (взошёл, как хлеб) – и она быстренько оформила пенсию, потому что доходы от сыновнего кооператива позволяли содержать не одну, а десяток таких мама. А вот у математички ребенок (это она его так называла, не мы) мало того, что женился неудачно, так еще и работу потерял – загремел из института по причине расформирования. Анна Алексеевна по пению вдруг уволилась – выступала с какой-то группой на клавишных, ездила по гастролям, вот вам и «квашня». Вера Николаевна устроилась переводчицей в совместное предприятие…
В отличие от учителей и родителей, Мамаева не считала происходящие вокруг перемены чем-то из ряда вон выходящим. С ней, как, впрочем, и с каждым юным человеком, вообще всё происходило в первый раз, – и она не понимала, почему нужно ужасаться облепившим всю округу коммерческим киоскам и тому, что в газетах теперь пишут о сексе. Перемены в обществе точно, как по-писаному, совпали с естественными изменениями взрослеющего человека – поэтому Мамаева воспринимала их спокойно и с радостью: главное, что скоро откроют границы, и она сможет поехать в Париж. Учиться, работать, жить, умирать – неважно что, лишь бы там. Ах, как ей повезло с учительницей! Лена-Вася (этим благожелательным прозвищем француженку окрестил Кокоулин, сразу после восьмого класса сгинувший в тумане самостоятельной жизни) поставила Мамаевой произношение, отточила грамматику, и, самое главное, доказала, что Париж – не мечта, а реальность. Раз уж это получилось у Лены-Васи, то, тем более, получится у Мамаевой! Те дни, когда она спала на уроках, навек остались в прошлом – новая Мамаева была целеустремленной ракетой с безупречными тактико-техническими данными. Поступать решила на иняз – мать Мамаевой сокрушалась, что она у них всегда была не от мира всего.
К экзаменам Мамаева готовилась дома – мать работала в больнице, и таскала оттуда гуманитарную помощь, которую абитуриентка уничтожала в устрашающих количествах. Особо налегала на невиданный шоколадный напиток в жёлтых банках «с зайчиком».
– Кушай, – приговаривала мать, – мозги нужно питать хорошо!
Мамаева зубрила слова и смотрела на мать «сквозь прищуренный глаз», как пелось в песне – видела вместо нее элегантную парижанку, которой даже в голову не придет воткнуть спичку в использованную губную помаду, чтобы выковырять из неё остатки… «Ну а как ты хочешь, – сердилась мать, – я за этой помадой два часа в очереди мучилась!»
Пока ракета готовилась к старту, Елена Васильевна страдала от того, что сигареты теперь можно было купить только по талонам. Курила француженка теперь по две пачки в день, приканчивая одну сигарету, начинала думать о другой – и то ли жила для того, чтобы курить, то ли наоборот.
И когда Мамаева позвонила ей летом счастливая («Лен-Васильна! Я прошла на иняз! Мать спрашивает, что вам купить?»), француженка спросила, может ли мама достать сигареты? Мамаева рассмеялась. Мать могла добыть что угодно при любом режиме – она была гением материального мира, примадонной взаимовыгодного сотрудничества, предтечей буржуазии. Хотя работала, между прочим, в онкологии. Три блока «Веги» уже через день были торжественно вручены дорогому учителю в пакетике с надписью «Мальборо».
– Это так непедагогично, – раскаивалась Лена-Вася, но Мамаева утешала учительницу:
– Верка с Иркой, ой, то есть, Вера Николавна с Ирин-Альбертовной тоже курили!
Больше они с Мамаевой не виделись – на третьем курсе иняза та перевелась в Москву, а потом уехала в Париж. У некоторых людей (способных к труду и обороне своих потребностей) мечты сбываются до последней завитушечки – как всё рисовала себе Мамаева, таким оно в точности и оказалось. Даже белоснежное пальто, пригрезившееся весной 1987 года на улице Ясной, даже оно материализовалось точно до пуговицы: именно в таком Мамаева гуляла по улице Блаженства – rue de Félicité – и блаженствовала, вспоминая давние рассказы Лены-Васи. Этот район учительница знала лучше других – табачная лавка на бульваре Мальзерб, авеню Вильер, парк Монсо и площадь генерала Катру, где стояли памятники двум Дюма, отцу и сыну…
Мамаева осваивала – и вместе с тем присваивала Париж, а у Елены Васильевны, как цыплята каждую осень, появлялись новые ученики. Тем и прекрасна школа, что здесь всё обновляется с каждым годом. И город она выбрала, как оказалось, правильно – Хабаровск остался далекой мечтой, Париж стал несбывшейся сказкой, а Свердловск – утешением. Только такое утешение – скрытое сочувствие, грубоватую ласку – она и могла принять, прочее было бы фальшью. Елена Васильевна всё так же убедительно лгала ученикам о том что жила в Париже – и ложь эта со временем обросла таким слоем правдивых подробностей, что будто бы перестала быть ложью. Учительница искренне возмутилась бы, упрекни её кто-нибудь во вранье: да и кто бы смог её упрекнуть? Названия французских улиц спархивали с языка как быстрые бабочки, а надуть губы, изображая возмущенное «пффф» она умела не хуже коренной парижанки…
Школа, где работала Елена Васильевна, менялась вместе с городом – пионерскую дружину и комсомольскую организацию расформировали еще при Мамаевой. Город сменил пол (мужскую фамилию сместило женское имя, чешское скопление гласных – просторное немецкое слово), а вот в школе менять полы было некому и не на что.
Директор умер в 1990-м, – «действительно, болел, девочки», всхлипывала на похоронах физичка. Растущий капитал бряцал только что снятыми – и быстро обратившимися в ювелирные – цепями. Названия коммерческих магазинов сияли амбициями и невежеством – неподалеку от школы открылся мясной магазин «Кентавр», а где-то на Московской покупателей манил своей вывеской целый «Мир колготок», где подрабатывал Кокоулин.
