– Я, кстати, ненавижу мёд. Я же не пчела, чтобы его любить.
Плох тот психолог, который не пытается анализировать каждую минуту себя и всех, кто рядом. Я – неплох, и понимаю, что Игорь заменяет мне ребёнка, так же как я частично заменяю ему отца. Разница лишь в том, что отец у Игоря имеется, а вот у меня детей нет и не предвидится. Я часто вспоминаю ту девушку из ранней юности, которая сделала от меня аборт. Тому аборту – восемнадцать лет, чуть меньше было бы моему сыну. Не сомневаюсь, что это был сын: я назвал бы его мужественным именем – Андрей.
«Андрей – ушастое имя. Лопоухое!», – смеялась моя бывшая жена. Своего младенчика, с крестиком в пухлых складочках, они назвали Стасиком – это имя звучит так, будто кто-то дважды мазнул тряпкой по полу.
Игорь – мой эрзац-ребенок: я беспокоюсь о нем, как о нерождённом Андрее, и боюсь, что это совершенно нормально.
5
В пору моей юности художники изрядно выпивали, поэтому я на всякий случай взял с собой в мастерскую бутылку коньяка. Коллеги по этажу каждый вечер уносят домой груды конфетных коробок и бутылки всех мастей – это благодарность пациентов, но мне она достается редко. Психологи – не настоящие врачи, поскольку лечат не всем понятную печень или простату, а довольно-таки сомнительную душу, в наличии которой люди сомневаются, хотя и твёрдо знают, что вес её составляет от 3 до 7 граммов (по последним данным – 21 грамм, возможно, секрет здесь в простом умножении). Нарколог и психиатр просят красивого хирурга помочь им донести бутылки до машины, а мне, если что и достаётся, то книги или сувениры, вроде вышитого крестиком корабля в рамочке. Психолог, по мнению пациентов, должен быть голоден и трезв.
Коньяк я накануне купил в алкомаркете, с сожалением глядя на то, как из кошелька уплывает очередная купюра.
Адрес, который дала Эльвира Аркадьевна, привёл в давно забытый городской район – забытый лично мною, потому что городские власти как раз не желали о нем забывать, усердно застраивая квадрат за квадратом. Лет двадцать назад на месте желто-белой, как яйцо, многоэтажки, стояла смешная серая халабуда, – здесь снимала комнату одна взбалмошная девушка. Я был в неё влюблён, а она отрабатывала на мне силу своих чар… Халабуду снесли в начале нового века – тогда в городе исчезли, одно за другим, почти все здания, которые имели для меня сентиментальную ценность: кто-то будто бы последовательно выпалывал их, чтобы я не имел возможности вспомнить о прошлом, привалившись боком к знакомой шершавой стене… Так пропал роддом, где я – синий и сморщенный, как замороженный куриный окорочок (сравнение мамино, не моё) – появился на свет, мой детский сад, достроенный до нелепого офиса и утративший всяческое сходство с д/к «Ромашка», трёхэтажный барак, где жила моя жена, когда мы познакомились, и даже эта серая халабуда, о которой я не вспоминал все те же двадцать лет, исчезла без следа. Кажется, перед окном взбалмошной девушки росли тополя.
Мастерская располагалась на первом этаже «яичного» дома – я нажал на кнопку домофона, и мне тотчас открыли.
Геннадий оказался высоким, бородатым и безудержно счастливым – лицо его чуть не разрывалось от улыбки пополам. Он бросился ко мне с таким видом, будто мы находились в реалиях индийского фильма, какие смотрела моя бабушка (она любила только индийское кино) – и я по сюжету был его потерянным братом-близнецом. Впечатление подпортила бутылка коньяка, которую я вытащил из кармана куртки, как средство защиты от объятий. Геннадий сразу погрустнел.
– Я не пью, – с сожалением сказал он. – А вот работы покажу с удовольствием.
Он почему-то решил, что я хочу купить его картины – наверное, Эльвира Аркадьевна поняла меня на свой лад, и на тот же лад настроила Геннадия по телефону. И теперь на пути к разговору о творчестве Модильяни, лежали, как преграды, бесчисленные работы Геннадия – уму непостижимо, когда он успел всё это намалевать, если ещё год назад был искусствоведом, а не художником.
Мне сложно воспринимать творчество в чистом виде, не пытаясь поставить диагноз художнику. Я вижу страх вместо композиции, стыд вместо колорита, парейдолию вместо орнамента и так далее. Геннадий, судя по его произведениям, был типичным нарциссом, травмированным браком с властной женщиной. Рисовал он в абстрактном стиле – рваные полосы, цветные взрывы. Я вспомнил, что Геннадий – специалист по русскому авангарду, о котором защитил диссертацию. А вот я свою диссертацию похоронил – в прямом смысле слова. Зарыл под кустом сирени на родительской даче, предварительно запечатав в пластиковую папку. Сирень с тех пор стала чахнуть – и мама каждый год собирается её вырубить.
Если что и следует вырубить – так это привычку сравнивать себя с другими. Впрочем, я имею такое же право на ошибки и психотерапию, как Игорь и Алия. Психологами становятся многие, хорошими психологами – только те, кто имел собственные личностные проблемы.
Вот о чём я думал, разглядывая холсты Геннадия, и стараясь, чтобы он приписал задумчивость в моих глазах своим творческим усилиям. Как огорчились бы многие художники, музыканты, поэты, узнав, сколь низко на самом деле ценят их работы близкие люди! Страх обидеть «натворившего», желание сохранить добрые отношения, поддержать, не дать скатиться к отчаянию – всё это заставляет нас отыскивать тысячу и один повод для восхищения там, где восхищаться нечем. «Всегда найдётся, за что похвалить», – говорила моя бывшая жена. И добавляла: «Друзья и родные должны поддерживать друг друга, а желающих сделать нам больно и так хоть отбавляй».
Я пытался с ней спорить: а как же искренность? Как ни маскируй подлинное чувство, оно всё равно сбросит с себя покровы – как одеяло июльской липкой ночью – и предстанет однажды во всей свой прямодушной наготе. Но жена считала, что искренность ничего не стоит в сравнении с душевной раной творца – мы тогда обсуждали нашу институтскую подругу, выпустившую сборник стихов. Подруга жаждала обсуждений и восторгов, мы оба сочли стихи беспомощными, и, в конце концов, я просто ушёл из дома на весь вечер, а жена отдувалась в одиночестве, на все лады расхваливая поэзию этой самой Марины. Впоследствии Марина стала известной сценаристкой, и, по-моему, она до сих пор дружит с моей женой.
Иногда я понимаю, почему она от меня ушла.
Я бы тоже от себя ушёл, если мог.
Геннадий слушал меня, сияя от счастья. Доставал всё новые и новые картины. Я боялся, что они никогда не закончатся, – как вдруг, на моё счастье, между натюрмортом в красно-зелёной гамме и портретом женщины, похожей на мурену, мелькнула обнажённая натура. Знакомый землистый фон, обнажённое тело, вместо глаз – чёрные прорези.
– А это здесь как оказалось? – Геннадий изображал удивление на лице немногим лучше, чем реальность на холсте. – Это я поначалу копировал помаленьку, сами знаете. Модильяни.
– Поразительно точная копия! – сказал я.
Пациенты удивились бы мыслям, что роятся в голове доктора. Так роятся, что уже почти что роются! Глубокомысленное покачивание этой самой головой, сомкнутые кончики пальцев и внимательный взгляд часто скрывают неприязнь, осуждение, досаду. Да, я лицемер, но ведь и все остальные, за исключением детей, глупцов и юродивых, точно так же проживают одновременно в двух, если не больше, мирах.
