Моди простился, наконец, с надеждой стать скульптором, да и с молодостью – тоже. Повзрослеть – означает делать то, чего никогда не позволял себе прежде: он впервые в жизни подновляет свои старые работы, счищая с них плесень и представляя как новые. Для действительно новых портретов ему по очереди позируют две очень разных девушки с одинаковым именем Эльвира, а потом он знакомится с англичанкой Беатрис Гастингс.
«Поле битвы при Гастингсе»! Моди предпочитал Бодлера Гейне, и всем прочим – Данте. Без Данте жить не мог – даже зелёная фея и призрачный принц смирились с терцинами «Божественной комедии».
Модильяни и Беатрис разглядели друг друга в кондитерской, где он передавал ей под столом лепёшечки гашиша. Она не слишком красива, но это не имеет значения – такое лицо хочется рисовать. Беатрис, к тому же, писательница, работала в журнале, где издавали Шоу и Честертона, была замужем за боксёром (он же – кузнец), и сразу увидела, как прекрасен этот итальянец. Голубоватое от пробивающейся щетины лицо, взгляд, перед которым хочется вывернуть себя, как карманы – наружу. Ранимый, как девочка, и по любому поводу у него – Данте. Беатрис пытается бить Данте Мильтоном-тузом, но к Моди всегда приходят лучшие карты. Должно же хоть в чём-то везти!
Впереди у них два года буйной любви с драками, оскорблениями, угрозами, уходами и возвращениями. Залейте всё это абсентом, и можно не заметить, что началась война.
… О том, что Франция вступила в войну, Лолотте рассказал Нечётный. Он одним из первых прошел комиссию – чуть ли не до того, как объявили мобилизацию.
– Зачем тебе? – удивилась Лолотта, но Нечётный не ответил – он не любил разговоров с женщинами. Женщина, считал Нечётный, должна быть нежной, терпеливой и послушной. И очень важно, чтобы чистенькой – неряшества у дамочек он не терпел, и бросил предшественницу Лолотты, потому что волосы у той воняли горьким жиром.
Лолотта – аккуратная, ручки и ножки одинаково гладкие – а у Мадо кожа на пятках шуршала, как сухие листья на кладбище, когда она снимала чулки. И когда пришпоривала Нечётного своими сушёными пятками, это были вот именно шпоры – он вздрагивал от боли, а не от удовольствия. Даже вспомнить неприятно! А ведь с лица Мадо была симпатичнее Лолотты, хитрой крестьяночки, которая никогда не снимает с шеи цепочку с ключом, и умело выпрашивает у него деньги. Её не интересовали ни наряды, ни конфеты, ни выпивка. Только деньги.
Лолотта «закопила», по её собственному выражению, уже немало – хватит на покупку собственного домика, но недостаточно для того, чтобы перестать задирать юбки перед Чётным и Нечётным. К тому же, Нечётный уезжает на фронт в ближайший понедельник, значит, нужно срочно найти ему замену. А вдруг с этой войной все сбережения обесценятся? Лолотте не спится – в спальне душно, и это единственная ночь на неделе, которую она проводит одна. В зеркале, поставленном у кровати так, чтобы Чётный и Нечётный могли смотреть на свои непотребства с Лолоттой, отражается одинокая фигурка, закутанная в кружевной пеньюар.
Лолотта встаёт, подходит к окну и видит за ним фиалковое, в тёмных тучах, небо, и чувствует, как начинает вдруг зудеть родинка на левой щеке. Чешется, будто укусил кто – и оставил яд под кожей.
Нечётный однажды укусил её за грудь. А Чётный, вот чудак, в первый же раз, как пришёл, лизнул зачем-то в подмышку.
Родинка зудела так, что было не до смеха. Лолотта позабыла и о войне, и о фиалковом небе, и даже о шкатулке, доверху набитой золотыми стофранковыми монетами – на Монмартре говорят, их вот-вот перестанут чеканить, но ведь золото есть золото, вряд ли упадёт в цене…
Страшно подумать, если так.
Не зря всё-таки Монмартр – гора мучеников.
Лолотта с трудом дождалась рассвета, – помчалась к знакомой лавочнице с улицы Дельта. У этой Франсуазы племянница замужем за доктором.
Родинку обметало чем-то красным со всех сторон, будто в огненное кольцо взяло.
Лолотта, пока бежала, закрывала щёку ладонью, и чувствовала на руке своё же горячее дыхание. Спускалась с горы – шлёпала подошвами, так что ноги заболели.
И так ей стало вдруг себя жаль – не перескажешь! До горьких слёз, до холода, булькнувшего вдруг в животе. Одним лишь чувством успокоилась – маленький ключик, влажный от пота, все так же висит на цепочке.
15
Те прочные узы, которые будто бы связывают людей, часто оказываются не цепями, а сгнившими веревками. Все мои пациенты винят в своих несчастьях тех, кто живёт с ними рядом (при этом – жалеют далёких, рыдают над судьбами незнакомых, страстно сочувствуют неизвестным). Главные враги, конечно же, мужья и жёны, за ними следуют родители, братья и сестры, зятья и невестки, и, разумеется, взрослые дети. Кровь – не водица, но самый настоящий яд.
С друзьями всё обстоит несколько иначе, друзей любить проще, чем родных, особенно если они неудачливы, и так явно нуждаются в нашем участии. В годы юношеского неразборчивого общения легко и естественно появляются завязи долгих лет дружбы с людьми, не подходящими нам ни по характеру, ни по жизненным интересам, ни по темпераменту. Впоследствии, когда ты осматриваешь поредевший от времени круг друзей суровым взглядом домохозяйки, добравшейся, наконец, до шкафа в дальней комнате, то понимаешь, что ценность ваших отношений измеряется совсем не теми параметрами, которыми с такой лёгкостью жонглируют в юности. Верностипроще требовать от собак, тогда как в друзьях мы ценим общность апперцепционной базы и умение по-хамелеоновски быстро менять фон, на котором дивно сверкают наши многочисленные достоинства.
Самыми близкими моими друзьями в последние годы были те люди, общаясь с которыми я нравился, в первую очередь, себе, и с наслаждением слушал собственный голос. Увы, один из этих друзей скоропостижно скончался, а второй сразу же после похорон первого продал квартиру в нашем городе и переехал в Петербург. В России это нечто вроде рефлекса – если проблема выглядит нерешаемой, значит, нужно переезжать в Петербург. Я, как психолог, несколько раз имел дело с такими случаями, и должен сказать, что многим Петербург помогает, как вовремя принятое лекарство.
Потеряв обоих своих близких друзей, любой человек, привыкший к заместительной терапии, поневоле начнёт общаться с неблизкими. Я стал чаще видеться с Лидией и её нынешним мужем Сергейкой. Это не я так его зову, конечно – Сергейка. Прозвище подарила ему Лидия – любопытно, что дочерей своих она всегда называла Софьей и Валерией даже в раннем детстве, когда они совершенно точно были Сонечкой и Лерочкой. Да и своё собственное имя Лидия сокращать не любила – никому из приближённых людей даже в голову не пришло бы звать её «Лидой» или, хуже того, «Лидусей». Нарушителей повторно в дом не приглашали.
Сергейка был невысоким, даже чуть ниже меня – а я, как все поняли, не из крупных мужчин. Но в отличие от меня муж Лидии выглядел хорошо задуманным и крепко сколоченным: так твёрдо стоял на ногах, что они могли казаться прибитыми к полу. Сергейка был успешным коммерсантом, любил вкусно поесть, и терпеть не мог всяческих неясностей – однажды мне посчастливилось попасть вместе с ним и Лидией на премьеру фильма французского режиссёра, классика новой волны и большого любителя подразнить зрителей. Неожиданные звуковые эффекты, обнажённое тело, снятое с непривычного ракурса, перескоки во времени и в пространстве, а то вдруг, вообще, кажется, что плёнка оборвалась, и «кина не будет». Сергейка одним из первых покинул зал после эпизода, где главный герой довольно долго сидел на унитазе. Справедливости ради следует заметить, что люди уходили с того сеанса целыми рядами. В конце концов, в зале остались лишь мы с Лидией, и ещё одна упрямая пара на заднем ряду, – они так громко черпали попкорн из ведёрка, как будто там кто-то грузил лопатами гравий.
