– Нехорошо, Лев Григорьевич, – сказал он, глубоко затягиваясь. – Нехорошо! Вы же пожилой человек, богатый и уважаемый, так какой черт дернул вас жульничать?
– В чем дело? – всполошился антиквар. – Кто говорит? Кто это?!
– Обманули старого, больного человека, – не обращая внимания на его вопли, гнул свое Ремизов, – обездолили умирающего. Забрали самое дорогое, что у него было, и даже цента ломаного взамен не дали. Разве так можно? Вы меня удивляете, Лев Григорьевич, ей-богу, удивляете. Я считал вас порядочным человеком, а вы на старости лет ударились в форменный разбой. Понимаю, искушение велико, но надо же и честь знать! К тому же вам следовало сначала поинтересоваться, не перебегаете ли вы кому-нибудь дорогу…
– А, – неожиданно успокаиваясь, сказал Жуковицкий, и его спокойный, уверенный тон не понравился Ремизову, – вот это кто. Здравствуй, Виктор Павлович. Что за глупые шутки? Я занят, а ты своими хулиганскими выходками отвлекаешь меня от дел.
Опять, что ли, коньяка перебрал? Надо с этим заканчивать, Витя. Ты меня послушай, я человек пожилой, опытный, многое на веку повидал… Губишь ты себя, Витя, и скоро совсем погубишь, если вовремя не остановишься.
Ремизов выбросил в окно окурок, зажег новую сигарету и насмешливо поцокал языком.
– Тц-тц-тц, какие слова! Какое благоразумие, какая забота о ближнем! А вам не кажется, уважаемый Лев Григорьевич, что остановиться следует в первую очередь вам? Вы и так уже слишком далеко зашли. Ведь то, что вы сделали, тянет на мошенничество в особо крупных размерах. Зачем вам на старости лет в тюрьму-то садиться? К тому же вы меня сильно обидели. От вас я такого не ожидал. От кого угодно, но только не от вас.
Вы всегда казались мне очень порядочным бизнесменом, умеющим при совершении сделок учитывать не только свои собственные интересы. Я на вас, можно сказать, равнялся как на эталон, а вы…
Он почувствовал, что увлекается и начинает верить в собственные слова – верить до такой степени, что даже голос у него задрожал от искренней обиды. Это было, черт возьми, просто смешно, и Ремизов спешно взял себя в руки.
– Ты все-таки не в себе, – раздраженно заметил Жуковицкий. За его раздражением Виктор Павлович без труда различил настороженность, и это его подбодрило: старая еврейская кошка знала, чье мясо съела. – Поезжай домой и проспись, но сначала объясни мне, что означает эта выходка. В чем ты, собственно, меня обвиняешь?
Что ты от меня хочешь?
– Любомльскую чудотворную, – быстро ответил Ремизов. – Больше ничего. Как только она окажется у меня, я тут же перестану обвинять вас в чем бы то ни было.
Я вам даже заплачу за хлопоты – ну, скажем, тысяч двадцать или даже двадцать пять. Идет?
– Идиот, – ответил Жуковицкий. Это прозвучало почти как «идет», но все-таки ошибиться было невозможно даже при горячем желании. – Пьяный, нанюхавшийся кокаина идиот. Что ты о себе возомнил? Ты думаешь, тебе удастся меня напугать? Мальчишка! Да, икона у меня. Скажу тебе больше: если бы ты не был самоуверенным, свихнувшимся от жадности щенком, она непременно досталась бы тебе. У тебя были для этого все условия – близость к Байрачному, образование, кое-какая профессиональная репутация. И ты пустил все это по ветру только потому, что не мог потерпеть! Он бы сам тебе ее отдал, и совершенно бесплатно, а ты его напугал своими приставаниями, дурацкими своими угрозами, а теперь чем-то недоволен.
Ремизов скрипнул зубами. Жуковицкий был прав: он сам толкнул Байрачного в гостеприимно распахнутые объятия этого пейсатого крокодила.
– И не надо скрежетать зубами, – немедленно отреагировал Жуковицкий, – иначе придется тратиться на дантиста. Чтобы хоть немного тебя утешить, скажу, что я тоже не поимею с этого дела ни копейки – ничего, кроме хлопот и обострения язвы. Байрачный поручил мне вернуть икону церкви, что я и намерен сделать в ближайшее время. Ты узнаешь об этом из газет, а до тех пор будь любезен оставить меня в покое. А будешь мне досаждать, сдам тебя в милицию. Я тебе не Байрачный, и церемониться с тобой я не стану. Ты меня понял, Витенька, дружок?
Ремизов снова заскрипел зубами, на сей раз мысленно.
Впрочем, упоминание о милиции мигом остудило его пыл и направило мысли в новое, более конструктивное русло.
Связываться с милицией Виктору Павловичу по вполне понятным причинам не хотелось. Телефонное хулиганство – чепуха, за которую при самом неудачном стечении обстоятельств могут разве что впаять небольшой штраф.
Но, обнаружив связь между Виктором Ремизовым и скончавшимся при сомнительных обстоятельствах Байрачным, менты могут вцепиться в него мертвой хваткой, и тогда дело кончится скверно.
Связь с Байрачным… Об этой связи знал Жуковицкий; у него же была икона, от которой он собирался избавиться в ближайшие несколько дней. Следовательно…
– Простите, Лев Григорьевич, – сказал Ремизов, подпустив в голос побольше искреннего раскаяния. – Что-то я, в самом деле… Извините, бес попутал. В церковь, говорите? Так это же совершенно меняет дело! Я-то думал, что вы просто облапошили старика, а он, как ни крути, мой учитель. Да-да, когда-то мы были с ним близки. Я его уговаривал передать икону государству или хотя бы попам, а он, верно, что-то не правильно понял. Знаете, с больными это случается – весь мир против них, все только и ждут их смерти, чтобы поделить имущество, и так далее. Обычная паранойя умирающего, не дай бог нам с вами дожить до такого.
– Да уж" – довольно кисло согласился Жуковицкий.
– Значит, он выбрал вас, – продолжал Виктор Павлович. – Что ж, в конце концов, безразлично, кто именно сделает то, что давно нужно было сделать. К тому же вы гораздо опытнее меня, и у вас это получится лучше. Пожалуй, я должен вас благодарить за то, что вы избавили меня от этой обузы. Теперь моя совесть спокойна. Еще раз прошу прощения за то, что сгоряча наговорил вам разной неприятной чепухи. Надеюсь, это не повлияет на наши дальнейшие отношения?
– Не повлияет, – сказал Жуковицкий, – если ты не станешь путаться у меня под ногами в этом деле с иконой.
– Вы все-таки обиделись! Зря. Я нахамил, конечно, но ведь вы же должны понимать, что это было сделано из самых лучших побуждений! Простите еще раз. Я умолкаю. Считайте, что я временно умер. Захотите, чтобы ожил, – позвоните сами, идет? Ну что вы, в самом деле, нельзя же так! Ну, повздорили и помирились, дело-то житейское! К тому же это никакое не дело, а одно сплошное недоразумение… А, Лев Григорьевич?
– Хорошо, хорошо, – буркнул антиквар. – Ты закончил? Извини, но мне действительно нужно работать.
– Конечно-конечно, – быстро сказал Ремизов. – Простите великодушно, не смею больше отвлекать. Всего вам наилучшего.
Он прервал связь нажатием кнопки, рассеянно стряхнул с коленей насыпавшийся на них пепел и затянулся сигаретой. Солнце било в окошко, постепенно накаляя салон, но Ремизов не спешил запускать двигатель. Он выбросил окурок, снова закурил, сделал скупой глоток из фляги и задумчиво потер переносицу под дужкой темных очков. Ситуация складывалась острая. Даже если Жуковицкий ему поверил, в чем Виктор Павлович сомневался, то, услышав о смерти Байрачного, антиквар непременно свяжет это событие с именем Виктора Ремизова. Он задумается, каким образом Ремизов узнал о передаче иконы буквально через два часа после этого события, и наверняка заинтересуется этой странной последовательностью: передача иконы – смерть Байрачного – звонок Ремизова. Жуковицкий умен, как все евреи, и обязательно догадается, что в этой цепочке недостает, как минимум, одного звена, а именно беседы Ремизова с Байрачным. Да, антиквар представлял собой серьезную угрозу, даже если сбросить со счетов икону.
