– Три танкиста, – принимая в кресле позу ленивого созерцания, констатировал Аверкин, – три веселых друга. Такое впечатление, что вы прямиком с Курской дуги.
У Рыжего вся левая половина лица вздулась, как от запущенного флюса, и приобрела багрово-синий цвет переспелой сливы. Правая рука у него болталась на перевязи, бронзовые кудри распрямились и обвисли, а на обезображенной чудовищным кровоподтеком морде застыло виноватое выражение.
Тимоха выглядел странно. В первый момент Аверкину вообще показалось, что этому идиоту кто-то с корнем вырвал обе руки, потому что изодранные в клочья рукава его кожанки были пусты; потом Саныч заметил, что куртка на животе у Тимохи выпирает горбом, и понял, что там, под курткой, скрываются его пострадавшие конечности. Щека у Тимохи была ободрана об асфальт, головной убор отсутствовал. Меньше всех досталось, кажется, Тюленю, но и он выглядел так, словно невзначай зацепился подтяжками за антикрыло гоночного «болида».
Все трое были грязны, оборваны и пребывали в агрессивно-подавленном настроении. Аверкин поймал себя на том, что вся эта сцена напоминает ему скверно отрежиссированный водевиль про то, как банда незадачливых негодяев пытается и все никак не может разделаться с одним-единственным недотепой. А почему не может? Да потому, что он, видите ли, честный, на его стороне правда, и вообще, в историях такого сорта добро непременно должно одерживать победу. Словом, все та же сказочка про Иванушку-дурачка и Кощея Бессмертного, только на новый лад…
– Сядьте, – сказал он брезгливо, но тут же спохватился:
– Впрочем, нет, лучше стойте, где стоите. Перемазались, как говновозы, всю мебель мне испоганите. Ну давайте рассказывайте, что у вас там вышло с этим Инкассатором, а то я по телефону ничего не понял. Это он вас так покусал?
– Не он, а пес этот бешеный, – ответил Рыжий.
В отсутствие Серого он, как правило, принимал на себя роль рупора общественного мнения, поскольку остальные с трудом могли связать пару слов. Да и у Рыжего ораторское искусство составляло, увы, далеко не самую сильную сторону натуры. – Вот уж, действительно, Шайтан, – продолжал Рыжий, морщась и осторожно трогая забинтованное запястье. – И, главное, сразу за руку, в которой ствол. И когда успел научиться?
– У хорошей собаки это в крови, – сказал Аверкин. – Такие вещи надо знать, особенно когда собираешься мочить человека, который гуляет с овчаркой.
– Так ведь убежал он, пес-то! – воскликнул Рыжий. – Рванул так, что только пятки засверкали. А этот баран его звал: «Шайтан, Шайтан!» Как будто тот вернется…
– Вернулся, как видишь, – напомнил Аверкин.
– Что вернулся, то вернулся. Аркадьич, изверг, каждому из нас по уколу засандалил в мягкое место. Говорит, надо еще пять штук в течение трех месяцев…
– Раньше сорок давали, – встрял Тюлень. – В брюхо.
– Цыц, – сказал ему Аверкин и повернулся к Рыжему:
– Давай по порядку, болезный. Очень мне интересно во всех подробностях узнать, как проходила «встреча».
Рыжий откашлялся в кулак и нехотя, монотонным голосом вызванного к доске двоечника принялся излагать подробности. Дойдя до кульминационного момента, он слегка замялся, покосился на приятелей, потом на Аверкина, запнулся, помолчал и стал рассказывать дальше.
Саныч отлично понял смысл этой заминки: Рыжему до смерти хотелось приврать, свалив неудачу на объективные обстоятельства, но он на это не отважился, потому что знал, что Саныч сразу же его расколет.
«Стоп, – подумал Аверкин. – Неудачу? Какую еще неудачу? Откуда у меня взялась уверенность в том, что эти придурки снова сели в лужу? Он же еще ничего толком не сказал…»
Но Рыжий говорил, и неприятная уверенность крепла. Потом он замолчал, сказав все, что знал, и в комнате повисла гробовая тишина: Аверкин держал паузу, давя в себе безудержный, слепой и бессмысленный гнев. Если хочешь, чтобы что-то было сделано хорошо, сделай это сам… Сам… Сам! Да какого дьявола, почему он всегда и все должен делать сам?! А эти обломы тамбовские ему на что – зарплату получать?
– Если я правильно понял, – сдавленным от загнанной в самые кишки ярости голосом процедил он, – весь этот народный эпос сводится к простой констатации того факта, что задание вами провалено. Выражаясь понятным для вас языком, вы упустили клиента, зато замочили никому не нужного пса, наделав шума, подняв на ноги всю округу и едва успев сделать ноги. Вы, трое здоровенных парней, тренированных, обученных, прошедших Чечню, не справились с одним человеком!
– Да чего там – не справились? – буркнул Рыжий, который тоже когда-то служил в спецназе и лучше других понимал, что Аверкин прав на все сто. – Так уж и не справились… Не спорю, контрольного выстрела не получилось, но отделали мы его так, что вряд ли до утра дотянет.
– Факт, – снова встрял Тюлень. – Я его битой по черепушке отоварил, а удар у меня – сами знаете.
– Какой у тебя удар, я знаю, – устало согласился Аверкин. – А вдруг у этого парня такая же черепушка, как у тебя? Тогда его ломом не убьешь, особенно если по лбу…
Это уже была шутка. Аверкин воспринял возвращение чувства юмора философски: ну что ж теперь делать?
Прокол, конечно, и притом позорный, дилетантский, совершенно необъяснимый, если принять во внимание послужные списки и богатый боевой опыт стоявших перед ним людей. За каждым из них из самой Чечни тянулся длинный кровавый след, и убивать они могли так же легко и бездумно, как плотник забивает гвозди, а профессиональный водитель вертит баранку.
Командирская шутка возымела ожидаемый эффект: битое воинство Саныча несколько приободрилось, воспрянуло духом, а Тюлень, к которому эта шутка была обращена, и вовсе изобразил на своей поцарапанной морде подобие улыбки. Саныч дал им расслабиться окончательно, а потом нанес удар.
– Вот что, бойцы, – сказал он, – давайте подведем итоги. Не знаю, в чем тут дело, но работаете вы день ото дня хуже. У нас не мебельная фабрика и не ликеро-водочный завод, так что придется обойтись без профсоюзных собраний, выговоров, больничных листов и лишения премиальных. Речь, ребятки, не о выполнении плана, а о наших с вами жизнях. Это совсем как на войне, только немножечко жестче, потому что от теперешнего нашего противника в тылу не спрячешься, в госпитале не отлежишься. Поэтому решим так…
Он легко встал из глубокого мягкого кресла и, бесшумно ступая по ковру, подошел к Тимохе.
– Руки болят? – участливо спросил он.
– А то! – буркнул Тимоха. – Этот бешеный шакал мне сухожилие перегрыз. Док говорит, если не сделать операцию, три пальца на правой руке двигаться не будут. Сук-к-кин сын!
– Да, это серьезно, – с прежним участливым выражением произнес Аверкин. Он говорил с таким сочувствием и теплотой, что сообразительный Рыжий начал что-то подозревать. Он даже слегка подался вперед, как будто намереваясь помешать Аверкину привести в исполнение его замысел, но Саныч только глянул на него, и Рыжий увял. – Отдохнуть тебе надо, – продолжал Аверкин, кладя Тимохе на плечо костистую широкую ладонь. – Какой из тебя, безрукого, работник? Вот и отдохни.
