— Ах ты, еврейская твоя морда!
Мистер Херш захлопнул дверь.
— Вот видишь, каковы они, если копнуть. Все! Все без исключения. Вот так-то, Джейк!
— А ты его руку видел? Может быть, он ее как раз при Дьеппе и потерял!
— А на шнобель его ты не посмотрел? Он же пьянчуга! Единственное, с чем он постоянно сражается, так это с бутылкой. Хочешь объехать Иззи Херша на кривой козе — держись за роги крепше!
Н-да-а, похолодел вдруг Джейк, вспомнив садовника Тома и то, какими глазами смотрел на него тогда Сэмми. Что Иззи Херша, что его сына Янкеля на кривой козе… Ох, не объедешь!
Джейк попытался было навестить старых приятелей, но те, кого удалось разыскать, оказались пугающе неприветливы и колючи.
— И что это наш знаменитый режиссер здесь делает? Чегой-то он забыл в нашей деревне? — паясничал Гинзбург.
Арти же сперва похвалил фильм Джейка, но после третьей рюмки отыграл полный назад.
— Если бы ты, когда мы были пацанами, спросил меня, я б никогда на это дело тебя не выбрал. Стэна — это еще туда-сюда.
Он имел в виду насмешливого, подъебистого Стэна Танненбаума, с которым Джейк учился в одном классе Флетчерфилдской средней школы. Стэн теперь сам стал профессором, ходит, на индейский манер обвязав длинные сальные волосы лентой и с болтающимся на пивном животике оберегом.
— Я в этой стране ведущий авторитет по Шекспиру и свой предмет обожаю, но вот ведь какое дело: Шекспир, знаешь ли, внушает скромность и смирение. Так что я не льщу себя надеждой, будто могу что-то добавить. А вообще, теперь столько всякого хлама пишут! Вот взять хотя бы твоего приятеля Люка Скотта. Это я так, к примеру.
Горди Ротман, еще один одноклассник, который бросил преподавание и занялся корпоративным правом, настоял, чтобы они встретились в баре «Бургатель».
— …Сказать по правде, деньги гребу лопатой.
Он счастливо женат, двое детей, дом в престижном Вестмаунте, а к этому всему еще и то, что он называл «лачужкой» в штате Вермонт — на случай, если вся эта заваруха с франко-канадцами добром не кончится.
— И лишь одна у бойчика мечта… — Горди порылся в атташе-кейсе и вытащил заламинированную в пластик кожаную папку. — Вот хочется мне, чтобы мою пьесу поставили.
— Это ты, в смысле, хочешь сказать, что написал… э-э-э…
— Да чёрта ли ты тут пыжишься! Пока ты не стал знаменитым, кто бы о тебе услышал?
— Никто.
— Я разослал рукопись по агентам в Нью-Йорке и даже в Лондоне, но они конечно же слышать не хотят о произведениях, где действие происходит в Канаде. В этой игре все решают связи — что ж я, не понимаю, что ли? Поэтому такой человек, как ты…
— Я прочитаю, Горди. Но у меня высокие требования, так что…
— Нашел чем пугать: у меня тоже. Но ведь не каждому же быть Джеймсом Джойсом! Я это к тому, что ты небось тоже хотел бы ставить как Хичкок или там… как Феллини… — Внезапно он разозлился, бросил на Джейка свирепый взгляд. — Я знал тебя тогда, когда ты был никем. Здесь ты больших надежд не подавал. Как, ч-черт возьми, ты ухитрился просочиться в кинорежиссеры?
— Спал с нужными людьми, — ответил Джейк и подмигнул.
После ежевечерних молитв в квартиру устремлялись утешители. Смутно знакомые троюродные родственники, бывшие соседи, коллеги по бизнесу. Они говорили об отелях в Майами, сравнивали цены, говорили о раввинах, сравнивали шарм, но прежде всего все поражались чуду Шестидневной войны и с опаской следили за ходом дебатов, разгоревшихся после нее в ООН. Один раввин — из пригородных либералов — хотел, чтобы победа Израиля была увековечена новым праздником, этакой современной Пасхой.
Каждого нового гостя дядя Лу ошарашивал одним и тем же вопросом:
— Какие танки были у египтян на Синае?
— Как какие? Русские.
— Ответ неправильный. У русских танков броня крепка. Кроме того, они быстры. А эти тупо стояли, ждали, пока разбомбят.
Когда гости восхищались подвигами израильских ВВС, дядя Лу подкалывал их, пугая неминуемо надвигающимся сбором денег.
— Никогда еще на полях военных действий, — страшно довольный собой, повторял он, — горстка избранных не бывала в столь неоплатном долгу перед столь многими евреями
[342]
.
Дядя Джек всех уверял, что знает точно: в Йемене египтяне применили газ только затем, чтобы испытать его, готовясь травить евреев.
— Зато израильтяне использовали напалм, — возразил Джейк.
— Джейка послушать, что бы мы ни делали, все плохо. А что они делают, все первый сорт. Да ты хоть знаешь, что они уже и крематории в Каире подготовили для нашего народа?
Один дядя Сэм победе Израиля не удивлялся. И всем напоминал, что это ведь евреи переломили ход Второй мировой войны. В битве при Тобруке
[343]
.
А дядя Эйб в который раз повторял:
— Нет, представляете? Они выстояли против пяти арабских стран! В одиночку! Уж тут точно без божественного вмешательства не обошлось; даже закоренелый скептик должен признать это исполнением завета Бога с Авраамом!
Однажды вечером к ним забрел Макс Кравиц, в заскорузлых руках держа фуражку таксиста. Макс стал весь седой и сморщенный.
— Ты хоть помнишь меня-то? — пристал он к Джейку, прижав его к стене.
— Да помню, а как же.
— Что? Ты хочешь сказать, что через столько лет меня еще помнишь?
— Да. Конечно, помню.
— Смотри-ка ты… А я тебя — нет! — этакой победной точкой закончил беседу Макс.
Пришел засвидетельствовать почтение и Арти, давно ставший уважаемым дантистом. А еще Арти приобрел славу балагура. Все о нем говорили: такой шутник, ну такой шутник! Причем расскажет, этак, что-нибудь смешное, а начнешь хохотать, вдруг шасть тебе к разинутому рту — весь приникнет, глаз-рентген, носом водит, и в такой ужас придет от того, что там увидел и унюхал, что и улыбка у него сразу вянет, превращаясь в гримасу жалости. И уже на следующее утро ты распростерт в его кресле, мычишь бессильно да ручками-ножками сучишь. Так и просверливал себе лукавый хитрован Арти путь наверх сквозь моляры и резцы Хершей — одному съемную челюсть сварганит, другому золотую коронку приладит, и в итоге вселился в двухэтажную квартиру в престижном Виль-сан-Лоране.
