— А потом что?
— Потом он попросил меня одеться как в сценарии.
— И что вы сделали?
— Сделала, как он просил. Читала ему сценарий в лифчике и трусах. Шапочки медсестры у него не нашлось, а хлыст был.
— Понятно. А кто играл роль вашего, так сказать, партнера?
— Так он как раз и был генералом Монтгомери.
— Если ваша милость позволит, прочие страницы сценария я предоставлю на рассмотрение суда несколько позже.
Джейк сидел, уставясь на носки своих ботинок и крепко сцепив ладони. Только не извиняться, только не объяснять!
Следующим свидетелем был длинный сутулый полицейский с интеллигентным лицом, который приходил арестовывать Гарри.
— И тогда, — забубнил сержант Хор, — я еще раз его спросил, действительно ли его зовут Гарри Штейн, а он ответил, что здесь вам не Германия и он не станет терпеть гестаповских штучек.
— Он отказался назвать вам свое имя?
— Он сказал, что у него есть приятели на Флит-стрит и что он знает, какова жестокость полиции. Собственно, произнес он следующее: «Отвали, казак! Только попробуй мне, подсунь какого-нибудь тухлого сена».
— Понятно. Дальше, пожалуйста.
— Дальше я опять спросил его, верно ли, что он Гарри Штейн, и знает ли он барышню по имени Ингрид, а он ответил, что это все еще свободная страна, несмотря на ракеты «поларис» и американские базы.
— Американские базы?
— У него на лацкане был пацифистский значок. Он меня пытался вообще за дверь выставить!
Когда клерк принес Гарри Штейну Новый Завет, чтобы тот на нем принес присягу, секретарь суда кашлянул и спросил тихим, вежливым голосом:
— Какой вы веры?
Молчание Гарри было не просто враждебным. Оно жгло.
— Ну, то есть вы… гм… еврей?
На глазах у Джейка все советы неимоверно дорогих адвокатов, все увещевания, все репетиции, все транквилизаторы — все в один миг пошло прахом.
— На предмет угнетения, налоговых поборов и погромов, — возгласил Гарри окрепшим голосом, как Генрих V, ободряющий войска перед битвой при Азенкуре, — я действительно еврей! Вроде как «нас мало, но тем больше славы придется на каждого!».
Ну все! Петля на шею! — подумал Джейк. — Теперь-то уж точно петля.
Чуть дрогнув средневековым париком, мистер Паунд пригвоздил Гарри пронзительным взглядом.
— Когда вы затаскивали девушку наверх в спальню Хершей, — начал он свой очередной вопрос, — Херш был уже…
— Я не затаскивал ее.
— Когда вы сопровождали девушку наверх, Херш был уже раздет?
— Я не помню.
— Вы не помните?
— Он был в белье.
— Белье морской волны?
— Простите, не понял.
— Цвета. Цвета морской волны?
— А, ну да.
Да, господи, да! Обливаясь потом, сочащимся из каждой поры, Джейк заставлял себя не слушать: что там слушать, привыкать надо. Привыкать к тюремному существованию. Он уже видит гойских пидеров, щиплющих его по пути к пищеблоку. Психопатов, которые будут обзывать его трусом — или как там у них? хлюздой, что ли, — за то, что он не хочет присоединиться к плану побега, а то еще и убьют, чего доброго, раз его угораздило прослышать об их замысле. Всё, хорош рассиживаться после завтрака в теплом сортире с суперлиберальной «Гардиан». Будет ему теперь параша, воняющая день и ночь в углу камеры, а ведь он такой стеснительный, да и запорами порой страдает. «Давай-давай, дорогуша. Я не смотрю!» Порочные сокамерники станут устраивать ржач над его еврейством. «Что, синагога? Копченой лососинки небось хотца? Или у вас в законе только рыба-фиш? Как насчет виски „Чивас Регал“? Хорошей сигары? Бульончика с клецками из мацы? Ты не тушуйся, Янкель! Напиши своей бабели, пускай шлет чек — тряхнем чуток твоим секретным швейцарским счетом». Да и на прогулочном дворе он, естественно, отстоять себя не сумеет. «Видал? Который вон, еле плетется — это Херш. Грабли тут вчера растопыривал. По чану слегка отоварили, он и в осадок. Ну, чмо ботаническое!»
12
Бессонно ворочаясь на постели (в голове звон, сердце так и грохочет), миссис Херш молится, предлагая пять лет своей жизни, лишь бы сына не посадили в тюрьму, а там, глядишь, уйдет от этой своей холеры, вернется с детьми в Монреаль. Они же ей тут мешать будут: мужа-то нового нанюхивать!
И только это она собралась заснуть, внутри все как-то отлегло, вдруг — что такое? — в дверь стучат.
— Да-а?
— Извините, если я вас разбудила, — начинает Нэнси, полная решимости быть вежливой, — но…
Уснешь тут с вас!
— Только что звонил Джейк. Говорит, придет поздно.
Прижав ладонь к щеке, миссис Херш заполошно вскидывается:
— Боже мой! Что, что опять?
— Ничего, — ровным тоном отвечает Нэнси, не забыв ободряюще улыбнуться. — Ему надо о многом поговорить с Ормсби-Флетчером. Они зашли в паб. Возможно, он придет очень поздно. Вот, я принесла вам. — И она ставит перед свекровью подносик. — Взяла для вас кошерного салями и ржаного хлеба.
Бутерброд с салями приправлен ломтиками маринованного огурчика, тонко-тонко нарезанной редиской, помидорчиком и листиками салата. Рядом на подносе кружка чая с лимоном и высокий винный стакан, в нем свежесрезанная роза. Миссис Херш приподнимает верхний кусок хлеба с сэндвича, неодобрительно вздыхает, опускает и отодвигает поднос в сторону. Нэнси машинально подпихнула подносик вновь ближе к ней.
— Ну ешьте же, — потребовала она.
Миссис Херш в ошеломлении на нее уставилась. Погром, погром!
— Я три магазина обошла, пока кошерную салями отыскала. Так ешьте же ее, миссис Херш!
— Не могу.
— Вот сяду здесь и буду сидеть, пока вы не съедите сэндвич. И до последней крошки.
— Не могу.
— А я говорю, ешьте!
— Но вы же хлеб маслом намазали.
— И что?
— А то, что получилось некошерно. Мне не положено есть масло с мясом.
Черт! Черт! Черт!
— А шпионить за мной вам положено?
— Можно подумать, я что-то видела. Упаси Господи.
— Вы подсматривали за мной из окна. Пялились квадратными глазами!
— То есть это я преступница.
— И вы ни слова не скажете об этом Джейку. Вы меня понимаете?
— О, я понимаю! Ох, как я это понимаю. Уж это можете не волноваться!
— Нет, вы определенно, самым злостным образом не понимаете. Совершенно ни зги не понимаете. Вы что, в самом деле вообразили, будто Люк мой любовник?
