…Отрок молчит, на братний зов
Одной усмешкой отвечает…
Певец ему поет песни его родных степей, но хан нахмурился и отвернулся…
И взял пучок травы степной
Тогда певец и подал хану,
И смотрит хан и, сам не свой,
Как бы почуя в сердце рану,
За грудь схватился… Все глядят:
Он – грозный хан, что ж это значит?
Он – пред которым все дрожат,
Пучок травы, целуя, плачет!
И вдруг, взмахнувши кулаком,
«Не царь я больше вам отныне! –
Воскликнул: – Смерть в краю родном
Милей, чем слава на чужбине!»
Вот, Вася, какой волшебный этот емшан! – закончила Динка.
– Ну, это все так! Кстати, я вспомнил, это стихи Майкова. Но при чем тут вы? – спросил Вася.
Марина засмеялась:
– А у нас в семье с давних пор так уж повелось, что, когда кто-то слишком долго отсутствует и не дает о себе знать или надо спешно вызвать его, то мы посылаем короткие строчки:
Ему ты песен наших спой,
Когда ж на песнь не отзовется,
Свяжи в пучок емшан степной
И дай ему, и он вернется… –
пояснила Марина. – Одним словом, для каждого из нашей семьи достаточно одного слова: емшан!
– А хорошо, честное слово, хорошо! – вскочил Вася. – Ну и что же тот, кто получает такой призыв?
– О! – воскликнула Динка. – Он мчится как угорелый, он летит как стрела! Он так спешит на этот зов…
Динка вдруг оборвала себя на слове и, внезапно осененная какой-то мыслью, обвела всех затуманенным взглядом и села на свое место.
А наутро в дальнем уголке двора Динка о чем-то шепталась с Хохолком; потом Хохолок исчез и Динка ежеминутно выбегала к воротам… Наконец Хохолок вернулся и, разжав кулак, показал Динке прилипший к потной ладони телеграфный листок.
– В-от, – заикаясь, сказал он. – Еле при-и-нял-и, ник-то не знал, что та-кое ем-шан!
– Еще бы! – шепотом ответила Динка. – Это же волшебное слово! Его никто не знает. Но ты, Хохолок, знай! На всю жизнь запомни: емшан!
Глава 24
Обыкновенное чудо
Переполох поднялся вечером, когда Динка уже улеглась спать.
– Арсеньева, телеграмма! – крикнул на лестнице почтальон.
– Телеграмма! Телеграмма! – заволновались Мышка и Алина. – Мама, мама, иди скорей!
– Да слышу, слышу! Не кричите так, – торопливо идя по коридору, ответила Марина.
Леня, зажимая пальцем страницу учебника, пошел за Мариной.
– Что-то случилось, – упавшим голосом сказала Алина, прислушиваясь к шагам матери.
Худенькое личико Мышки сразу заострилось, словно она приготовилась услышать что-то ужасное.
– От кого бы это? От кого бы это? – вылезая на середину комнаты в длинной ночной рубашке, возбужденно тараторила Динка.
Марина медленно вошла в столовую, читая на ходу полученную телеграмму:
– «Выехали курьерским. Лека».
– Что?
– Что такое? Кто выехал? Прочти еще раз!
– «Выехали курьерским. Лека», – пожимая плечами, медленно повторила Марина.
– Ничего не понимаю… Кто и с кем выехал? Почему курьерским?
– Ну чего вы не понимаете? И почему никто не радуется? Ведь к нам едет дядя Лека! – кричала Динка.
– Мама! Дядя Лека едет не один! Он, наверно, везет Никича! А может, с ним Кулеша? – гадала Мышка.
– А вдруг Кулеша, правда? Может, он везет письмо от папы? Но зачем же везти, он мог бы передать через дядю Леку.
Алина, хмурясь, прочла телеграмму и передала ее Лене. Леня читал, молча шевелил губами, вертел телеграмму в руках, потом вдруг спросил:
– Что, дядя Лека всегда ездит курьерским или в этот раз такая спешка?
– Вот именно. Никогда без особой нужды он не поедет курьерским… Вот это меня и тревожит, – сказала Марина.
– И как странно, мама, – усмехнулась Мышка, – я только вчера спросила, не вызвать ли дядю Леку емшаном, и вот он словно почувствовал и летит на курьерском! Просто чудо какое-то!
– Обыкновенное чудо! Обыкновенное чудо! – забормотала Динка. Она уже была смущена общей тревогой и побаивалась, что ее секрет откроется, как только приедет дядя Лека…
Дядя Лека приехал не один; из-за его плеча, как хилый пенечек около молодого дуба, выглядывала сухая фигурка Никича.
– Никич! – вскрикнула Динка и, обхватив обеими руками своего старого друга, чуть не свалила его с ног.
– Дина, Дина, пусти, уронишь… – испугалась Мышка.
– Никич, голубчик… – растроганно говорила Марина, обнимая старика.
– Ну, вот и добрался, пробился к своим, – задыхаясь, бормотал Никич, не успевая отвечать на объятия.
Дядя Лека, сильно встревоженный неожиданным вызовом, начал с того, что громко пересчитал всех по пальцам.
– Одна, две, три, четыре и пятый! И говорите сразу, что тут у вас случилось? – обнимая сестру, спросил он.
– Как – у нас? Это у тебя что-то случилось! Почему такая телеграмма? Как будто вы мчались как на пожар. Мы уже все тут передумали…
Едва помещаясь в узком коридоре, приезжие и хозяева шли тесной кучкой; девочки на ходу обнимали то Никича, то дядю Леку… Никич пытался что-то сказать, но Динка тащила его за руку:
– Пойдем, Никич, пойдем!
– Леонид! Отними у девчонок Никича! Они его уже сбили с ног и окончательно замучают! Лучше всего уложить его сразу в постель! – гремел в коридоре голос дяди Леки.
Войдя в столовую, он еще раз обнял сестру, любовно оглядел ее, тоненькую, похудевшую, похожую скорей на старшую сестру девочек, чем на их мать. Дядя Лека покачал головой.
– Да, недаром ты мне емшан прислала! – неожиданно сказал он.
– Я? Послала емшан? Когда? – широко раскрывая глаза, сказала Марина.
Все сразу смолкли… У Динки загорелись уши, она спряталась за высокой спинкой кресла и оттуда с тревогой наблюдала за всеми.
– Э, сестреночка… – засмеялся дядя Лека. – У тебя ведь это испытанный способ! Ты своим емшаном можешь человека с того света вызвать!
Он засунул пальцы в карман пиджака и вытащил сложенный вдвое телеграфный бланк.
– А это что? Не емшан? Только довольно корявые слова, я подумал, что ты сочиняла их наспех, и очень встревожился…
Марина взяла из рук брата телеграмму и при общем молчании громко прочла:
– «Емшан пучок трава степная».
– Неправда! Я не так говорила! Это на почте перепутали! Или сам Хохолок… – неожиданно выскочила из-за кресла Динка и, увидев вокруг удивленные лица, заметалась: – Ну что вы все так смотрите! Я же хотела сделать вам чудо! Обыкновенное чудо! Чтобы вы обрадовались! И дядя Лека приехал! И даже привез нам Никича! Что же вы сердитесь? – Она всхлипнула и бросилась к Никичу: – Никич, ведь тебя тоже привез мой емшан! Ведь ты не сердишься, Никич?
