– Кажется, котельную испытывали? – спросил Грошев, не отрываясь от знака Письмоносца. – Рановато что-то, июль только-только, а они уже кочегарят…
Но девушка не услышала про котельную, прошла в комнату подальше, решительно села на стул и стала смотреть на Грошева. Лет девушке было, наверное, пятнадцать, худая, всклокоченная, в вязаном красно-золотистом кардигане, несмотря на жару, в джинсах, в кедах, в очках. Очки самого противного вида – в толстой пластмассовой оправе, Синцов подумал, что человек в добром уме вряд ли стал бы добровольно такие очки носить, если он, конечно, не хипстер, ну, или на спор у трудовика их не стащил. На представительницу актуальной молодежи девушка совсем не походила, значит, пострадал преподаватель технологии.
– Ты в этом платье похожа на Железного Человека, – заметил Грошев. – Тебе идет, кстати. Привет тебе от Тора и Наташи Романофф.
Но девушка не отреагировала, сидела, смотрела уже на подоконник. Там сегодня стоял предмет, первоначально опознанный Синцовым как ржавое ведро, на котором испытывали палаш из рессорного железа. Тогда Синцов решил, что это какое-то особое ведро, возможно, времен пугачевщины, значительная историческая ценность, однако сейчас, приглядевшись вслед за девушкой, Синцов обнаружил, что это, пожалуй, скульптура. Ржавый рыцарь на ржавом коне, видимо, Дон Кихот, хотя точно Синцов утверждать не мог, вполне мог быть и Ланцелот. Или брак литья, хотели ведро чугунное, а получился Ланцелот.
– Может, кофе сделать? – Грошев кивнул на машину. – Или какао?
Девушка не ответила, глядела сквозь очки, но уже в потолок.
Синцов заметил, что правая нога девушки нервно вибрирует. Дергалась также и правая щека, но не так заметно. Вот-вот взорвется.
– Я мате купил, – продолжал Грошев. – И меда. Можно сделать мате…
Девушка начала орать. Вот так, вдруг, без всякой артподготовки, сразу в ор. Грошев не успел закончить про мате и мед, а на него уже обрушились водопады, лавины, сели и ураганы, самум и ковровая бомбардировка, и немного радиоактивных осадков. Девушка кричала, что это подло. Недостойно. Что она приглядывалась к статуэтке уже четыре месяца и копила деньги из последних сил, писала статьи в «Гривский наблюдатель», сторожила детский сад, вязала шапку в перуанском стиле, а Грошев тем временем подкрадывался, как последняя бессовестная скотина.
– Извини, – негромко ответил Грошев. – Я же тебе говорил, что аукцион второго числа, что надо участвовать, там чел из Новосибирска тоже интересовался, но тебя же не было…
Девушка продолжила. Она орала, что полное свинство, которое проявил Грошев, не случайно. Это не просто обычное грошевское мимо проходящее свинство, это отравленный кинжал в спину, осознанное оскорбление, плевок из отборных зеленых соплей, квинтэссенция подлости и пакости, триумф троглодита, возвышение хама и поругание человечности.
– Ты бы мне хоть спасибо сказала, – Грошев сломал зубочистку, протер Письмоносца рукавом. – Сейчас бы в Новосибирск бежать пришлось за своими руинами.
Девушка взорвалась по-настоящему. Если раньше ее крики напоминали трескотню петард, то теперь заработал полновесный фейерверк. Грошеву было сказано, что это не руины, а произведение искусства, более того, не просто произведение, а культурное наследие, история их края, отлитая в бронзе…
– Это чугун, – возразил Грошев. – Чугун, брак, ошибка литья, которую доработали напильником, причем довольно грубо. И если бы не я…
Но выслушивать возражения девушка не стала, схватила чугунного Дон Кихота и выбежала вон, не забыв от души хлопнуть дверью, так что с вешалки упал кожаный фартук. А еще перегорела лампочка.
– Это кто? – спросил Синцов осторожно.
Девушка ушла, но комната после нее продолжала мелко дрожать, во всяком случае, так казалось Синцову, точно остались в комнате звук, и движение, и скорость, и синтетический запах мазута, словно в дом влетела машина Формулы 1, заглохла, завелась, взорвалась красно-оранжевой вспышкой, унеслась прочь.
– Это кто? – снова спросил Синцов.
– Царяпкина, – ответил Грошев после небольшого промедления.
– Царяпкина? Та самая?
– Ты уже знаком с нею? – спросил Грошев с испугом.
– Да. То есть не лично, я видел ее рекламу на паровозе. Теперь вот познакомился. Магистр Общества памяти братьев Дятловых Элеонора Царяпкина читает стихи и шпигует буржуазное болото огнем своего дарования…
– Ленка, – перебил Грошев. – Ленка Царяпкина, тоже мне Элеонора. А в ее ордене пятеро таких же… Экстравагантных. Клуб провинциальных неудачников, одним словом. Но она, конечно, всех превосходит.
– А что, она на самом деле читает стихи с паровоза?
– Увы, – кивнул Грошев. – Можешь сегодня убедиться. Там по вечерам у них обострение… Сходи-сходи, удручись немного. А вообще она…
Грошев воткнул паяльник в канифоль, над банкой поднялось дымное облачко.
– …Колоритная личность, – сказал Грошев.
– Я заметил.
– Нет, на самом деле колоритная. Я как коллекционер знаю толк в раритетах, так ты уж мне поверь. Люди все как монеты…
Грошев кивнул на мешки с рублями.
– Есть заурядная мелочевка, которой у каждого в кармане по килограмму, а есть редкие разновидности. Одна монета на сто тысяч, а то и реже. Царяпкина, например. Рубль с широким кантом, так вот где-то. Встречается весьма нечасто.
– В чем же ее необычность? – спросил Синцов.
– Таких людей действительно мало, – Грошев вернулся к знаку Письмоносца. – Обычный человек хочет только для себя, некоторые хотят для своих родственников, некоторые любят животных. А есть такие, которые почему-то думают о других.
– Белые вороны, – сказал Синцов и тут же устыдился собственной банальности.
– Ну да, рубль с широким кантом, – сказал Грошев. – Тысяча девятьсот девяносто седьмой.
– Стихи-то хоть хорошие читает? – спросил Синцов.
– Паршивые. Она бездарна, наша Элеонора. То есть у нее есть талант, но совсем не стихоплетный. Сам увидишь у паровоза, если решишься, конечно.
Синцов подумал, что, пожалуй, сходит послушает. У себя дома он был чужд культуре, но Гривск да, стремительно вносил коррективы. Интересно посмотреть на бешеных поэтов имени братьев Дятловых.
– Вот и делай после этого людям добро, – задумчиво сказал Грошев и кивнул на подоконник. – Любое, даже самое маленькое незаслуженное добро вызывает перекос в мироздании. И у того, кто это добро совершает, сразу начинаются серьезные неприятности…
Грошев убрал знак Письмоносца в альбом.
– Ерунда, – возразил Синцов. – Добро, оно…
– Добро – как кислота, – неожиданно изрек Грошев. – Оно разъедает вокруг себя все. Это не ерунда, это проверено. Поэтому добро и ценится так высоко – ведь оно требует серьезных затрат от творящего, рисков разных. Ты делаешь добро, а через два дня туберкулез… Так вот.
