Царяпкина повредилась рассудком, слышит вкрадчивые голоса, и голоса эти требуют обновить экспозицию восковых скульптур в проезжающем городке аттракционов «Монстры тысячелетия».
Царяпкина выяснила, что она – потомственная ведунья в надцатом колене, ее бабушка была известной чародейкой и провидицей, к ней прислушивался сам Ворошилов, нынешней же Царяпкиной требуются личные зомби – ходить за хлебом и делать математику, в которой Царяпкина слаба, сегодня как раз лунная ночь, пойдет для совершения обряда. Дочь некроманта, короче.
Царяпкина определилась, что он, Синцов, все-таки похож на братьев Дятловых, особенно на старшего, Феофана, кажется, или как там его. Похож, и поэтому надо незамедлительно сделать несколько фотографий на мосту, именно там в лунную ночь мая тысяча девятьсот одиннадцатого года Феофан сочинил первые строки поэмы «Путем шилоноса». Луна уходит, фото нужны скоро, почти немедленно.
– Пойдем, – сказала Царяпкина. – Пойдем-пойдем.
– Куда? – подозрительно спросил Синцов.
– Куда-куда, к этому маньяку, куда еще?
– Зачем?
– Надо, – просто ответила Царяпкина. – Очень надо.
– Что надо-то?
– Завтра случится катастрофа, – объяснила Царяпкина.
Синцов сильно икнул толокном.
– Огромная катастрофа, – повторила Царяпкина.
Зря я был к ней снисходителен, подумал Синцов. Надо было сказать, что дура, а я сказал, что это интересно.
– Завтра они собираются сносить! – сказала Царяпкина.
– Что сносить?
– Усадьбу! Они собираются сносить усадьбу Дятловых!
На это Синцов не нашелся, что ответить.
– Эти сволочи сгорят в аду! – выкрикнула Царяпкина. – Варвары! Манкурты!
– Ты же говорила, что она в списке культурного наследия, – напомнил Синцов.
– Не успели еще внести, – ответила Царяпкина. – Сейчас идет процедура как раз… Они хотят по-быстрому снести, чтобы потом не реставрировать! Чтобы бюджет не расходовать!
– Понятно… А зачем ночью?
– А когда еще? Я только в семь часов узнала. Хотела народ поднимать…
Но народ не поднялся. Ага, подумал Синцов, сейчас, есть тут кому-то дело до братьев Дятловых.
– Пойдем к Грошику.
– А к нему-то зачем? – не понял Синцов. – Он, что ли, сносит?
– У него связи есть. Он с мэром знаком. Он может ему посоветовать.
– Что посоветовать?
Синцов пожалел себя. Надо было больше есть толокна и сметаны, глядишь, не проснулся бы. И имбиря меньше, меньше имбиря.
– Нельзя сносить усадьбу! – уверила Царяпкина.
Синцов, в общем-то, был не против. Не против сноса, не против сохранения.
– Нельзя сносить, – повторила Царяпкина. – Нельзя. Достояние ведь.
Она принялась снова истерично пилить пенопластом по стеклу, Синцов подумал, что это невыносимо.
– Сейчас выйду, – сказал он.
Синцов одевался долго. Особенно шнурки завязывал, надеялся, что Царяпкина не выдержит и сбежит. Но Элеонора оказалась девушкой терпеливой, когда Синцов все-таки вышел на улицу, она дожидалась его, опираясь на велосипед.
– А позвонить ему не пробовала? – спросил Синцов.
– У Чяпика, как у всякого убежденного негодяя, исключительно крепкий сон. Я ему два часа звонила – он не ответил.
– Почему он негодяй-то?
Но на это Царяпкина не ответила.
Направились на улицу Диановых.
Дорога была холодная, Синцов чувствовал это через кеды, холодный песок, точно над Гривском взмахнул хвостом ледяной тигр. Хотя, может, так оно и было.
Царяпкина, разумеется, не молчала, то есть молчала совсем недолго, метров тридцать. После этого Царяпкина принялась ругаться. По большей части она ругала разгул коррупции в Гривске, сращивание криминала, бизнеса и власти, царство беззакония и правового нигилизма, раскинувшееся на этих некогда славных землях. Мафиозные принципы пронизали город сверху донизу, система закостенела и законсервировалась, сработал отрицательный отбор, и во главе города стоят не достойные и компетентные, а один коллективный Инцитатус, конь, которого император Калигула сделал сенатором и управителем провинции Галлия. У них тут не Галлия, и даже не Инцитатус, Гривском управляет баран по имени Тимошка и его верные овцы. За триста процентов прибыли они продадут родную маму. А на культуру им плевать, в бюджете города на всю культуру выделено сто восемьдесят тысяч, и все эти деньги уходят на проведение весеннего фестиваля «Поющие гривы». А в этих «Поющих гривах» собираются одни пенсионерки, и они не столько поют, сколько меряются длиной волос.
Царяпкина шагала рядом с велосипедом, а Синцов думал, что он никогда не видел ее на велосипеде едущей, всегда рядом. Наверное, она падала с моста и теперь мучится воспоминаниями.
А фестиваль в городе, конечно, нужен, говорила Царяпкина, но не праздник волос и вокала, а настоящее культурное мероприятие, восстановление творческого наследия самобытнейших авторов, чей вклад в русскую культуру чудовищно недооценен.
Синцов соглашался, собственно, против братьев Дятловых он ничего не имел. Да и ночная прогулка уже не казалась ему безумной, было в этом что-то гривское, почвенное, а поскольку Синцов сам имел глубокие гривские корни, то и ночной поход ему вроде бы нравился.
К тому же как-никак благое дело, спасение культуры.
Над улицей Диановых кружились ночные жуки, в придорожной траве скрипели кузнечики, возле дома Грошева лежала и вкусно пахла гора опилок.
Калитка оказалась открытой, дверь в дом тоже. Синцов хотел зайти внутрь и позвать Грошева, но Царяпкина сказала, что у нее есть более надежный способ.
После этого она стала кидать камни на крышу грошевского дома, уверяя, что это самый лучший и надежный способ вызвать Грошева на поверхность. Как ни странно, это оказалось правдой, на пятом камне из дома показался Грошев.
– Грошев, давай, выходи сюда! – тут же крикнула Царяпкина. – Выходи, или я тебе всю крышу расковыряю.
Грошев спокойно подошел, пожал руку Синцову, поглядел на Синцова сочувствующе, на Царяпкину посмотрел вскользь.
Царяпкина подкидывала в руках шестой камень.
– Грошев, я к тебе с заявлением, – сказала Царяпкина. – Я к тебе не просто так…
– Одну девочку в детстве укусила ондатра, – ответил Грошев. – И ничего хорошего из этого не получилось, как видите.
– Грошик, я не намереваюсь с тобой дискутировать, я хочу воззвать к твоей совести!
– Ну ладно, взывай, – согласился Грошев. – Только по-быстрому.
– Имей совесть, Грошев! Твои предки здесь жили, а ты Иван, не помнящий родства!
