Кто-то достал веревку, мужики спустились к реке и стали обвязывать этой веревкой хвост. Потом все впряглись в лямку и поволокли. Но Старый Ник оказался тяжел, и вытащить его на песок не получилось, так что пришлось разделить его на три неравномерные части. Этому старому и поросшему мхом негодяю отрубили голову и хвост, брюхо же разрезали вдоль, а требуху вышвырнули в воду. Хвост сказал, что зря, надо было в ней поискать, мало ли в ней чего обнаружится, вдруг самовар?
Смотреть на то, как жители деревни ломают Старого Ника, мне отчего-то не хотелось. Грамотей тоже не смотрел. Он, как мне показалось, тоже испытывал некое разочарование.
Назавтра грамотей на берег не вышел. Мужики, впечатленные судьбой Старого Ника, принесли грамотею разной еды, грамотей, конечно, сильно объелся. У него разболелся живот, и он весь день провел на гумне дома старосты в обнимку с бутылкой с горячей водой. Иногда он протяжно стонал, а иногда пел непонятные песни. Хвостов пояснил, что это так у грамотеев полагается – после какого-то дела всегда впадать в ипохондрию, отец Хвостова, который видел грамотея на ярмарке в Кологриве, говорил, что на следующий день после выступления тамошний грамотей всегда лежал под крыльцом и сильно грустил.
А на послезавтра грамотей на берег все-таки выбрался. Он шагал медленно и опять с помощью костыля, опираясь на него подмышкой и довольно часто останавливаясь, чтобы отдышаться, плюнуть на землю и избить встречный куст или сорняк. Мы с Хвостом шагали за ним чуть поодаль, ожидая, что он будет делать.
Хвостов, как некоторый знаток, уверял, что грамотеи люди весьма в поведении колоритные. Вот кологривский грамотей, бывало, как делал – поднимется утром и идет куда-нибудь с отвращением на лице. А как надоест ему идти, начинает блажить, одежду на себе рвет, плачет, поговорить хочет. Вот так отец Хвостова как-то близ Кологрива шагал по лесу, а навстречу ему как раз грамотей в печали и вывалился. Остановил грамотей хвостовского отца, спросил – отчего так в апреле березы шумят – и, не сходя с места, подарил нержавеющую застежку.
– Вот давай и мы тоже, – сказал Хвост. – Пойдем ему навстречу.
Мне этот план понравился, мы обогнали грамотея и пошагали ему навстречу, а когда до него было совсем немного, остановились и стали стоять просто так у тропы, как бы невзначай. Грамотей приблизился к нам. Про березы он не стал спрашивать, сказал, что мы похожи на свиней, и пошел дальше.
Хвост заметил, что все идет как надо, грамотей в нечеловеческом настроении, надо просто еще раз забежать невзначай вперед. Забежали. Во второй раз он смотрел на нас дольше, а потом треснул Хвоста костылем по спине, обозвал нас грязными попрошайками и даже немного погнался, пришлось убегать.
Получилось весело. Особенно когда грамотей запнулся за корень и покатился по земле, больно охая и бранясь.
Хвост сказал, что никогда не слышал такой удивительной ругани, а я подумал, что мало кто может так искусно работать словом. Поднявшись, грамотей сказал, чтобы мы не подходили к нему и не мешали, после чего снова отправился к реке. Но мы за ним все-таки проследили.
Грамотей добрался до берега, там была копна, ее накосил для своих коз староста Николай, грамотей приблизился к этой копне и упал рядом, совсем немного не попав в сено.
На следующее утро на солеварке стал давить густой раствор, ну и пошло. Пресные дни случались редко, и мне сделалось не до грамотея, с утра до вечера я катал соляную кадку и жарил на сковородке соль. Соли доставалось много, так что и матушка мне на солеварке помогала, а за Тощаном стала присматривать бабка Хвостова, старая женщина.
Хвост в обед приходил на соляной двор, чтобы выпросить соли и поболтать от скуки, рассказать, как там вообще все происходит, как овес, как капуста, как грамотей. Овес ничего, уже скоро молочный, капусту, как всегда, съели гусеницы, а грамотей жег. Я не понял, и Хвост стал рассказывать.
Грамотей, посидев пару дней на берегу реки, сделал себе отдых. Увидев мужиков, шедших корневать, он зазвал их к себе и выучил играть в буру. Проиграв для начала Павлуше Кошкину чернильницу и стеклянный шарик, он потом отыграл у него шарик и чернильницу обратно, а вдобавок еще кожаный кушак, шапку и в долг штаны. Остальные мужики проиграли штаны не в долг, чем чрезвычайно развеселили грамотея, он пришел в хорошее настроение, придумывал мужикам обидные прозвища и всячески веселился.
Староста Николай, пришедший посмотреть, почему мужики не работают, заразился азартом сам и в первый же день проиграл грамотею копну сена. А грамотей вечером эту копну сжег, смотрел на пламя и что-то писал в свои бумаги. Проигранные штаны и лапти грамотей, впрочем, мужикам вернул. От этого мужики грамотея зауважали еще больше, в нашей деревне никто никогда сено не жег.
Староста же немного озверел и всем мужикам строго запретил играть с грамотеем в буру, а самому ему велел не отвлекаться на разные досужие упражнения, а заниматься тем, зачем его позвали, – погоду отписывать. Грамотей сказал, что он и так каждый день этим занимается, то, что он не сидит и не пишет с утра до вечера, как истукан, не означает того, что он не работает. Потому что работает он всегда, и когда сидит, и когда идет, и когда ест, и когда пьет, и когда спит, он тоже работает. А художника обидеть может каждый, каждый чумазый, проходящий мимо, норовит кинуть в художника камень.
Но вообще, если уж совсем честно, август заканчивался, а толка от грамотея видно не было. Тучи собирались на другом берегу и щедро мочили лес и все чаще перебирались на нашу сторону. Дожди получались тяжелые, и овес под ними ложился в землю. Староста тревожился и требовал от грамотея наладить погоду.
Грамотей вроде бы старался. Он установил на берегу реки загородку от ветра и дождя и ходил в это укрытие каждое утро. В пресные дни я оставлял солеварку, и мы с Хвостом частенько подкрадывались к этой плетеной загородке, чтобы узнать, чем занимается грамотей, но занимался он всегда одним и тем же.
Спал.
Он делал это весьма ловко, так что и с близкого расстояния трудно различалось, спит он или нет. Грамотей придавал фигуре рабочее и задумчивое положение, на нос садил зеленые непроницаемые очки, так что о закрытости глаз судить тоже не получалось. И лишь безнаказанное кружение над ним злых осенних мух выдавало сон.
Когда к нему приближался кто-то из мужиков, грамотей тут же оживал и начинал писать, наклонять голову вбок и чесать щеку, мы же с Хвостовым умели подкрасться незаметно. Мстительный Хвост, помня об ударе костылем, заряжал рогатку шипучими жуками, забрасывал их спящему грамотею на шею, а потом мы наблюдали, как тот с криками катается по земле, стараясь этих жуков выловить. Или заряжал пулькострел тонкой проволокой и стрелял грамотею в ухо. Грамотей просыпался с воплем и бешено тер ухо, полагая, что его укусила гремучая оса. Или еще какое раздражение устраивал, в этом Хвост похож на Тощана, хотя и не болеет.
Впрочем, эти забавы происходили все реже и реже, осень совсем приблизилась, дожди почти не прекращались. Иногда они были ленивые, похожие на водяной пар, опускавшийся из туч, иногда равномерные и сводящие с ума, редко резкие и проливные, Хвост говорил, что в такие дожди грамотей из риги не казался. В дни же ленивых дождей он гулял по окрестностям с замшелым видом, устраивался под деревьями и чиркал в записную книжку.
