– Да, так, – продолжал между тем Николай. – Мой брат считает, что если бы я, следуя сердечному порыву, женился на Анне в тот момент, когда был отчаянно увлечен ею, то ничего этого не случилось бы. Она призналась бы, что имеет младенца, отданного в приют, мы забрали бы его, и малышка росла бы рядом с матерью, а я постарался бы стать ей хорошим отцом. Катенька была бы ей старшей сестрой. Когда я возразил, что никак не мог жениться, потому что мой брак не расторгнут, Игнатий выдвинул мне в ответ, что и в этом моя вина тоже, ибо следовало все делать своевременно, еще в Калуге, когда измены моей жены стали явными и можно было легко добиться согласия консистории и получить развод. Одним словом, дядя Поль, я один кругом виноват. И теперь для искупления своей вины я должен взять ребенка к себе и воспитать его. Так считает мой правильный, идеальный во всем младший брат.
– А сам-то ты как считаешь? К чему склоняешься?
Вопрос был праздным. Павел Николаевич понимал, что стремящийся ни в чем не уступить младшему брату, старший будет изо всех сил утверждать свое первенство, как умственное, так и духовное, нравственное. А уж если нельзя стать выше, то хотя бы не оказаться ниже. Николаю уже двадцать восемь лет, а в отношениях с Игнатием он ведет себя по-прежнему как ребенок.
– Я и сам подумал об этом, – ответил Николай, отведя взгляд. – Но не смел говорить вам, потому что это все-таки ваш дом, и вряд ли вам понравится присутствие еще одного младенца…
Ну, разумеется, он уже «сам» подумал. Разве можно признаться, что ему это и в голову не приходило, пока Игнатий не сказал. Теперь Николай, не желающий брать ребенка на воспитание, попытается укрыться за мнением любимого дядюшки Поля, очевидно, не одобрившего бы появления в родовом гнезде Гнедичей незаконнорожденной девочки неизвестного происхождения: ведь невозможно выяснить, кто ее отец, это знает только Анна, а Анна – прирожденная лгунья, и верить ее словам нельзя. Ах, как хотел бы Николай Раевский сейчас услышать от Павла Николаевича нечто подобное! Это позволило бы ему не пойти вслед за мнением брата и при этом сохранить лицо.
Павел Николаевич очень любил своих племянников. Но не мог не согласиться с правотой Игнатия. И облегчать жизнь Николаю неискренней поддержкой не собирался.
– Я буду рад, если в доме появится еще один ребенок, – улыбнулся Гнедич. – Ее происхождение меня вовсе не беспокоит. И дети совсем не мешают, мы их почти не видим.
Внезапно Николай просветлел лицом и будто бы даже оживился.
– Девочку можно отправить в Вершинское, да и Катеньку вместе с ней, к матушке и отцу, они будут рады внучкам. Пусть растут в деревне, а когда подойдет возраст – перевезем их снова в Москву и отдадим в хороший пансион.
– Нет. – Гнедич отрицательно покачал головой. – Твоя матушка очень нездорова, Николай, и у нее много забот с твоими сестрами, старшая только недавно вышла замуж, младших нужно выдавать. Если ты хороший сын, ты ее побережешь.
– Да ведь детьми все равно занимаются няньки-мамки! Матушке и делать ничего не придется, утром только поцеловать да вечером, перед сном.
– Как ты можешь так говорить! – возмутился Павел Николаевич. – Разве ты забыл, как твои родители растили детей? Да, в нашем обществе не принято проводить с детьми много времени, это правда, но моя сестра и ее муж никогда не следовали этому образу жизни, они уделяли вам с Игнатием и девочкам много внимания, ласки и заботы. И к внучкам Варвара Николаевна не станет относиться по-иному. Пощади ее. Игнатий был в Вершинском недавно, ты ведь не можешь не помнить, что он сказал по возвращении: твоей матери не так много осталось прожить, удар может сразить ее в любую минуту. Так не приближай же эту минуту.
Он помолчал немного и продолжил совсем иным тоном:
– Послушай меня, Николай. Я вижу твое нежелание брать дочь Анны на воспитание. Вижу и понимаю твои чувства. Но представь на мгновение, что пройдет время, и тебе положат на стол документы о страшном преступлении, коснувшемся этого ребенка. Если так произойдет, ты никогда не простишь себе, что не сделал того, что мог, дабы уберечь девочку от столь ужасной судьбы. Не сделал, когда у тебя была такая возможность. Ты порядочный человек и обязательно начнешь мучиться угрызениями совести и чувством вины, которые могут отравить тебе все будущие годы твоей жизни. Ты никогда уже не сможешь быть по-настоящему счастливым. И если ты отвезешь детей в Вершинское и тем самым невольно приблизишь кончину матери, угрызений совести тебе тоже не избежать. Игнатий дал тебе хороший совет. Последуй ему.
– Значит, вы с ним согласны?
– Согласен. Правда, по другой причине. Игнатий дал тебе тот совет, который продиктован его нравственными началами. Он молод, идеалистичен в известной мере и вооружен представлениями о справедливом мироустройстве. Я стар, Николай, мне уже пятьдесят три, и идеализма во мне вовсе нет, равно как и мыслей о всеобщей справедливости. Но я слишком хорошо знаю, что такое жить с огромной тяжестью на душе и с осознанием своей вины. Не доводи себя до этого. Возьми ребенка и вырасти его здесь, в нашем доме.
– Но я не смогу ее полюбить… – удрученно пробормотал Николай, осознав, что поддержки от дяди ему не дождаться.
– А разве Катеньку ты любишь? Ты растишь ее именно так, как и сказал: утром и вечером скудный быстрый поцелуй, в остальном ею занимается нянька. Ей уже четыре года, я хотя бы учу ее читать по-русски и говорить по-немецки, а ты и вовсе к ней не подходишь. Пойми меня правильно, я не призываю тебя уделять дочери больше времени или любить ее сильнее. Ты любишь так, как умеешь. И пусть воспитаннице ты не сможешь дать даже и такой любви, но ты дашь ей тепло, еду, здоровье и образование, ты дашь ей возможность вырасти не в приюте, а рядом со старшей сестрой и среди опекающих ее взрослых людей. Ты дашь ей семью.
Сон так и не пришел к Павлу Николаевичу той ночью. Зато пришла сырая гулкая зловонная мгла, во мраке которой простой вопрос Игнатия «Кто виноват?» отзывался неумолчным эхом:
– Ты виноват! Ты! Ты! Ты…
1878 год, ноябрь
Вопрос о хороших и дурных людях бесконечен.
Из защитительной речи С. А. Андреевского на судебном процессе по делу Мироновича
Вот уже четвертый год профессор Гнедич вел занятия в организованном им кружке для студентов юридического факультета, собиравшихся заниматься в будущем адвокатской деятельностью. Поначалу желающих посещать занятия было много, но очень скоро значительная часть молодых людей отсеялась, сочтя, по-видимому, что пользы от этого для их карьеры никакой нет: Павел Николаевич не рассказывал о всевозможных хитростях и уловках, позволяющих изящно обойти существующие законы, а занимался глубоким разбором уже состоявшихся судебных заседаний, заставлял читать стенограммы и анализировать каждое произнесенное во время процесса слово. Хуже того, предлагал студентам самим написать альтернативные варианты речей прокурора и защитника. Занятия в кружке требовали изрядной домашней подготовки, и понятно, что многим студентам такое оказалось не по вкусу.
