– Да как же ты можешь так говорить, Первозванский? Ведь весь судебный процесс по делу Засулич доказал, что генерал Трепов получил по заслугам! Он сам виноват в том, что произошло! Оправдание было совершенно справедливым.
– Позволю себе вмешаться, господа, – снова заговорил Гнедич. – То деяние Трепова, которое так возмутило Веру Засулич, было глубоко безнравственным, ибо применять насилие к арестованным есть не что иное, как глумление над человечностью, попрание принципов гуманности. Вы считаете, что Засулич имела право на месть или хотя бы на воздание должного генералу Трепову. А теперь подумайте, не является ли оправдание Засулич на самом деле не более чем обвинением Трепова? Ведь не Трепов был подсудимым в том заседании, и не его поступок рассматривался присяжными, и не его вина оценивалась. Оправдав Засулич, присяжные словно бы заявили: «Генерал Трепов поступил плохо, недостойно, нарушил закон». А разве их об этом спрашивали? Разве просили их вынести суждение о применении насилия к арестованным? Нет и еще раз нет. Оправдательный вердикт по делу Засулич стал возможен в результате подмены объектов рассмотрения. Мы получили, как и в случае с процессом по делу о Морозовской стачке, процесс не над подсудимым, а над потерпевшим. Все думали о том, сколь дурно поступил генерал, и все забыли о том, что вершить самосуд в цивилизованном обществе недопустимо, и еще более недопустимо – покушаться на чужую жизнь. Именно поэтому председательствующий на процессе Анатолий Федорович Кони назвал сей вердикт роковым для суда присяжных. Юридическая общественность никак не пройдет мимо столь вопиющего случая нарушения принципов уголовного права и судопроизводства. Теперь на суд присяжных последуют все более резкие нападки, и нападки эти поставят под угрозу само существование данного института.
В глазах Первозванского и Жулевича профессор Гнедич увидел согласие и понимание. Но сбить с толку студента Веселаго оказалось не так-то просто. Он следовал порочному, но, увы, весьма распространенному правилу: если нельзя возразить по существу сказанного, то можно попробовать дискредитировать того, кто не разделяет твое мнение.
– Не понимаю, как господин Кони может хотя для кого-нибудь быть авторитетом после того, что он учинил в деле об убийстве жены Суворина. А Суворин ему сторицей за это отплатил, когда мачеха господина Кони попала под суд за покушение на убийство жены своего любовника. Замечательная история! Рука руку моет. Я уж не говорю о его нежной дружбе с Сувориным, этим образцом беспринципности в журналистике! Разве может правосознание у такого юриста быть развитым и нравственным? Нет, нет и нет!
– Рано радуешься, Веселаго! – заметил сын священника. – Гонишься за сиюминутным и не видишь перспективы. Твоя Засулич заколотила первый гвоздь в крышку гроба, в котором похоронят весь суд присяжных. Точно так же, как оправдание Пыпина и Жуковского похоронило зачатки гласности в «цензурных» делах.
Профессор слушал участников дискуссии и думал о том, как свойственно молодости думать лишь о событиях и не вспоминать о том, что за каждым событием стоят люди, живые люди со своими страстями, переживаниями, воспоминаниями и надеждами, привычками и вкусами, с любовью или ненавистью к родным и близким. Ах, если бы знали эти задорные, полные сил, готовые отрицать все на свете мальчики, сколько судеб сломалось вокруг дела Веры Засулич! Министр юстиции граф Пален и прокурор Петербургской судебной палаты Лопухин, предвидя вероятность вынесения оправдательного вердикта, стремились поставить на этот судебный процесс самого опытного и сильного обвинителя. Их выбор пал на Жуковского и Андреевского. Сергей Аркадьевич Андреевский, тридцатилетний товарищ прокурора, подававший большие надежды, за три года окончивший курс юридического факультета Харьковского университета, замеченный служившим тогда в Харькове Анатолием Федоровичем Кони и поддерживаемый им на протяжении всех лет службы, считался в Петербургской судебной палате одним из лучших обвинителей. Владимир Иванович Жуковский был старше и опытнее, ему пошел уже пятый десяток, и он по праву считался одним из самых блестящих судебных ораторов Петербурга. Первым предложение выступить обвинителем по делу Веры Засулич получил от прокурора Лопухина именно он и ответил отказом, после чего прокурор велел пригласить к себе Сергея Аркадьевича. «Только ваша искренность сможет убедить присяжных!» – заявил Лопухин. Но и Андреевский отказался представлять обвинение, выразив твердое убеждение в том, что вердикт будет, несомненно, оправдательным. Дело было в итоге поручено товарищу прокурора Кесселю, который с поставленной задачей не справился.
И Жуковский, и Андреевский присутствовали в зале суда во время слушания дела. И после оглашения вердикта Владимир Иванович со вздохом сказал своему молодому коллеге: «Ну, брат, теперь нас с тобой со службы прогонят. Скажут, что, если бы не отказались и взялись за это дело, такого вердикта не случилось бы». И как в воду глядел: министр юстиции граф Пален не простил им отказа, Жуковского перевел товарищем прокурора в Пензу, а Андреевского и вовсе уволил от должности. Почти сразу вслед за Андреевским был уволен и товарищ прокурора Московской судебной палаты Николай Раевский, племянник профессора Гнедича, старший сын его родной сестры Варвары Раевской. Не знакомый лично ни с Жуковским, ни с Андреевским, пылкий горячий Николай бурно и нелицеприятно высказывался в адрес руководства Министерства юстиции и Петербургской палаты, защищая пониженных в должности и уволенных юристов и призывая все кары небесные на головы тех, кто учинил с ними несправедливую расправу, чем, естественно, вызвал гнев собственного начальства.
Председательствовавшему на суде Анатолию Федоровичу Кони перед началом процесса, в свою очередь, предлагали допустить ряд процессуальных нарушений, чтобы можно было отменить решение в кассационном порядке, если оно окажется «не таким», но Кони отказался.
– Я председательствую всего третий раз в жизни, ошибки возможны и, вероятно, будут, но делать их сознательно я не стану, считая это совершенно несогласным с достоинством судьи!
После вынесения оправдательного вердикта Анатолию Федоровичу предложили официально признать свои ошибки и уйти в отставку, на что Кони также ответил отказом, сказав, что именно сейчас и на его примере должен решиться раз и навсегда вопрос о несменяемости судей. Если он покажет, что его, юриста с огромным судейским опытом, безупречной репутацией, финансово независимого от жалованья, достаточно лишь слегка припугнуть немилостью, чтобы он отступился, «признав ошибки» и уйдя в отставку, то как же будут чувствовать себя другие судьи, понимая, что их положение куда более уязвимо?
И Кони немедленно оказался в опале. Как будет складываться его дальнейшая карьера – профессор Гнедич даже представить себе боялся… А уж если кому-нибудь придет в голову предъявить Анатолию Федоровичу те же обвинения, которые высказал только что студент Веселаго, то на репутации юриста можно будет поставить крест. Насколько эти обвинения справедливы, Павел Николаевич судить не решался, но понимал, что подоплека у двух упомянутых историй не очень-то красивая и вызывает вполне обоснованные подозрения.
История же такова: Алексей Сергеевич Суворин, известный журналист, автор блистательных ядовитых фельетонов, был знатным ценителем женских чар, который, по меткому определению Грибоедова, «жил сам и жить давал другим». Под «другими» подразумевалась супруга, Анна Ивановна, образованная красивая дама, много писавшая для детей и переводившая с немецкого и французского. Она родила Суворину пятерых детей, но также не отказывала себе и в романтических развлечениях. В сентябре 1873 года Анна Ивановна была застрелена в петербургской гостинице «Бель Вью» на Невском проспекте неким господином Комаровым, который тут же застрелился и сам. Картина вышла более чем скандальная, но Суворин уверял всех, что Комаров – друг их семьи и ужинать они должны были втроем, да вот дела задержали Алексея Сергеевича, и он не смог прибыть в гостиницу вовремя. Кто ж знал, что Комаров, оказывается, давно и тайно влюблен в Анну Ивановну и именно теперь, воспользовавшись отсутствием мужа, вознамерится признаться в своих чувствах, а получив решительный отпор, схватится за револьвер… Как-то сразу в тень ушли сведения о том, что жена Суворина и ее спутник зарегистрировались в гостинице как муж и жена ранним утром того дня (что не очень походило на приготовления к обычному дружескому ужину втроем), в то время как сама трагедия произошла уже поздним вечером. Все сочувствовали Суворину, пресса щадила его, светское общество дружно делало вид, что верит в легенду о внезапно потерявшем самообладание влюбленном друге семьи. Хотя все отлично знали, что на самом деле все было не так. Следствие по этому делу возглавил прокурор Санкт-Петербургского окружного суда Анатолий Федорович Кони, которому патронировал в то время сам министр юстиции граф Пален. Можно было (и многие так и делали) полагать, что министру юстиции не очень хотелось приобретать врага в лице талантливого и широко известного фельетониста, а вот заручиться его добрым отношением казалось вовсе не лишним. Одним словом, ничего выходящего за очерченные самим Сувориным рамки легенды в материалы следствия не попало, за что Алексей Сергеевич, разумеется, был глубоко благодарен Анатолию Федоровичу, который писал безутешному вдовцу добрые теплые письма, стараясь утешить его и смягчить чувство вины. К слову, сей «безутешный вдовец» вскоре после гибели супруги уничтожил все имевшиеся в семье ее портреты.
