На даче, на лужайке перед домом, вокруг большого стола обнаружилось целое общество: кроме Николая Владимировича Раевского, его дочери Кати, племянника Алекса с женой Элизой там находилась супружеская пара, снимавшая дачу по соседству, и еще один гость – мужчина средних лет с аккуратными усами и красиво зачесанными назад густыми волосами с заметной проседью.
– Николай Платонович! – радостно воскликнул Казарин, устремляясь к нему для рукопожатия. – Счастлив видеть вас! Осмелюсь спросить: какими судьбами?
Николай Платонович Карабчевский, одна из заметнейших фигур в мире адвокатуры, крепко пожал руку Казарина и улыбнулся.
– Да вот ездил по городам и весям, встречался с нужными людьми, хочу добиться и организовать выпуск газеты «Право», но ведь надобно обзавестись поддержкой, и финансовой, и административной. И в Москву заглянул. А быть в Москве и не повидаться с уважаемым Николаем Владимировичем – это уж и вовсе неприлично.
Он повернулся к Сандре и церемонно поцеловал ей руку.
– Александра Николаевна, вы все хорошеете! Давненько я вас не видел, лет пять, пожалуй. С вашим батюшкой я встречаюсь регулярно, то я в Москву на процесс или на академический обед приеду, то он – к нам в Петербург прибудет, а вас я видел в последний раз… дай бог памяти… совершенно верно, в девяносто третьем году, когда на открытие галереи братьев Третьяковых приезжал.
Сам Карабчевский! Сандра подумала, что вот теперь-то и представится случай поговорить с ним о том, что так занимало ее мысли в последние годы, с того самого момента, как именитому адвокату удалось добиться в суде присяжных оправдания Ольги Палем.
После приветствий и поцелуев разговор за столом перестал на какое-то время быть общим. Сосед по даче, Борис Вениаминович Зак, финансист, и его жена Мира тут же принялись расспрашивать Сандру о поездке в Сызрань и о знаменитой ушедшей на покой актрисе. Вниманием Казарина полностью завладели Алекс и Элиза, с нетерпением ждавшие возможности поделиться новыми соображениями по использованию экспертизы при доказывании по делам о поддельных документах: они с равным интересом и углубленностью изучали и возможности фотографического метода, и исследование почерка, подводя под них строгую математическую основу. Раевский же продолжил обсуждать с Николаем Платоновичем чествование 25-летия адвокатской деятельности Александра Пассовера. Чествование состоялось в феврале 1897 года, на нем выступали знаменитые адвокаты Спасович и Арсеньев, и в речах прозвучала цитата из Иеринга: «Когда произвол и беззаконие осмеливаются дерзко поднимать голову, то это верный признак того, что призванные к защите закона не исполняют своей обязанности».
– Я слушал и от души жалел, что не записываю того, что было тогда произнесено, – посетовал Раевский. – Наши выдающиеся адвокаты частенько выводят такие формулы, что их надо наизусть учить и повсюду цитировать. Вот хоть речь Спасовича взять – да и разобрать всю на цитаты. А вы, Николай Платонович, как я знаю, впоследствии по памяти все записываете. Верно ли?
– Верно, верно. У меня таких записей целый стол.
– Вот бы вам опубликовать все это, а лучше издать отдельной книгой! И ваши речи судебные, и некрологи, которые вы писали, ну уж и воспоминания ваши, по запискам составленные, сюда же. Вот было бы чтение!
– Да полно вам, – отмахнулся с улыбкой Карабчевский. – Хотя, может быть, и соберусь… А интересно порой жизнь оборачивается, согласитесь, Николай Владимирович! Вы, верно, нашу с вами первую встречу и не вспомните, а вот я помню очень хорошо, даже в записках моих она отражена. Я был тогда всего лишь бедным студентом Петербургского университета, едва наскреб денег, чтобы приехать в Москву послушать лекции знаменитого судебного медика, да по случаю попал в приятели вашего брата Игнатия, который и привел меня в дом к профессору Гнедичу. А тут вы – товарищ прокурора, выпускник Императорского училища правоведения, успешно делающий карьеру! В моих глазах, в глазах юноши из Херсонской губернии, вы были тогда такой величиной, что прямо дух захватывало! Вы меня, конечно, в тот раз даже и не заметили, это уж спустя много лет мы с вами познакомились поближе.
– Не припоминаю, – признался Раевский. – Когда же это было?
– В семьдесят третьем, в мае. Мы тогда, помнится, очень живо обсуждали дело Гончарова, Утина и Жохова, и ваш брат поставил вопрос: кто виноват в том, что столько людей погибло в тех событиях. Интересное вышло обсуждение!
Лицо Раевского мигом помрачнело, словно тень тяжелого воспоминания накрыла его обычно веселое и доброжелательное выражение.
– Прошу простить, дорогой Николай Платонович, но я вас тогда действительно не заметил среди всех гостей. Да и забот много было в тот момент… – Раевский понизил голос и теперь говорил едва слышно: – Мне приходилось принимать решение о Сашеньке, Сандре, я именно тогда взял ее на воспитание из приюта, и все мучился, не понимая, правильно ли я поступаю и не нанесу ли вреда своей родной дочери.
Он непроизвольно бросил взгляд на Катю, ставшую с годами еще более худой и мрачной. И одевается она мрачно, не по-девичьи, предпочитая серые и темно-синие ткани, которые невозможно «развеселить» даже мушками и полосками. Катя Раевская до сих пор не замужем, хотя скоро уже тридцать исполнится, все носится с какими-то молодыми поэтами, непризнанными гениями, посещает поэтические вечера и постоянно устраивает в московском доме «салоны», на которых странного и не всегда приятного вида молодые люди обоего пола читают много стихов, обсуждают искусство, много пьют, непрестанно курят и вообще ведут себя не так, как привычно Николаю Владимировичу.
Раевский так и не женился во второй раз, и роль хозяйки дома выполняла Катя, старшая дочь. Роль эта ей вовсе не подходила и была, очевидно, в тягость; дом постепенно приходил в упадок, прислуга окончательно распустилась, никто ничего не делал и ни за чем не следил. Пока жив был дядюшка Поль, его верный Афанасий выполнял функции управляющего и умел как-то заставить прислугу исполнять свои обязанности. Но Афанасий пережил Павла Николаевича всего на несколько месяцев, хотя и был лет на семь-восемь моложе хозяина. Теперь без Афанасия все разваливается, все идет прахом. Катя вести хозяйство не умеет и учиться этому не хочет. Вот что значит вырасти без матери! Никакие гувернантки и домашние учителя интереса к домоводству не привьют. Наверное, неправильно поступил Николай Владимирович тогда, нужно было сразу оформлять развод и приводить в дом вторую жену, которая стала бы для малышки Катеньки доброй матушкой и которую девочка приняла бы всей душой, по малости лет не помня родную мать и не понимая, что происходит. Но он не захотел… Не стал… И вот результат.
Может, найти жену, пока не поздно? Ему пятьдесят два года, он еще успеет стать отцом. И дому нужна хозяйка. А если Господь проявит благосклонность, то наградит его сыном.
Как пусто, как ничтожно проходит его жизнь! Или уже прошла? Блистательно начатая карьера по Министерству юстиции оборвалась в один момент из-за неосторожного слова, произнесенного необдуманно, не в том месте, не в то время и не с теми собеседниками. В адвокатуре Николай Раевский ничем особенным себя не проявил, ярких защит и неожиданных оправданий в суде присяжных на его счету не числилось, дел он вел много, но все они были какими-то обыкновенными, обыденными, негромкими. В скором времени, поняв, что защитой по уголовным делам он себя не прославит, Раевский занялся гражданскими тяжбами. Они были скучны ему, но приносили неплохой доход в виде процентов от выигранных сумм. Если в семьдесят третьем году Карабчевский был никому не известным студентом юридического факультета, а Раевский – фигурой в окружной прокуратуре Москвы, то теперь, спустя четверть века, все поменялось: имя Николая Платоновича гремит на всю Россию, а его, графа Раевского, знает лишь узкий круг. Нет, друзей и знакомых-то у него много, грех жаловаться, и он всегда был душой компании, ее центром притяжения. Но вот как профессионал – увы, не состоялся. Хотя это еще как посмотреть… Не всем же быть звездами залы судебных заседаний, кто-то ведь должен и самые обыкновенные дела разбирать, и обычным людям правовую помощь оказывать.
