– А что же Николай Владимирович? Ты говорила, что он мало рассказывал, но, возможно, если проявить настойчивость, он скажет больше.
– Не скажет. Уж сколько раз я пыталась, он отговаривается тем, что знакомство с моей матерью было кратковременным и он не успел много узнать о ней. Да и к чему спрашивать, если человек не хочет говорить? Когда вынуждаешь о чем-то сказать, почти всегда слышишь неправду. А неправда мне не нужна.
Они вернулись на лужайку, и дачная жизнь потекла своим чередом. До обеда сходили на озеро искупаться, после обеда кто-то дремал, кто-то читал, кто-то увлеченно беседовал. Часов в семь пополудни явился Валерий, младший брат Алекса, ездивший на велосипедную прогулку, совмещенную с посещением больных: уже третий год подряд он пользовал в качестве семейного врача несколько семейств, живущих на дачах по другую сторону озера. Если не случалось ничего экстраординарного и его не вызывали письмом, то Валерий Игнатьевич Раевский навещал своих пациентов по воскресеньям, с самого утра садясь на велосипед и закрепляя на багажнике сумку с инструментами и лекарствами. Дорога вокруг озера была не близкой, но для спортивного Валерия, любившего физические нагрузки, поездка вдоль лесной опушки всегда была в удовольствие.
– Хорошо прокатился! – Его приятное округлое лицо лучилось добротой и оживлением. – С пользой для здоровья, а то ведь наугощали так, что продохнуть невозможно! В каждом доме или девица на выданье, или уж и вовсе перезрелая, так обязательно за стол тянут и пироги ставят. Как тут отказаться? Слаб человек, ох, слаб!
– Да как же слаб? – со смехом возразил брату Алекс. – Был бы слаб – давно б уже выбрал себе невесту из этих, с пирогами. А ты вон держишься. Стало быть, силен!
* * *
Около девяти часов заглянул сосед Борис Вениаминович.
– Господа, коляска готова, я в город. Кто-нибудь желает составить компанию?
– Меня возьмете? – тут же отозвался Казарин.
– А вы, Николай Платонович? – обратился Зак к Карабчевскому. – Остаетесь? Или с нами пожалуете? Места хватит на всех.
– Останьтесь, Николай Платонович, – попросил Раевский. – Мы с вами еще не обо всем договорили.
– А не стесню? Я б остался с радостью, хорошо тут у вас! – признался петербургский адвокат.
– Оставайтесь, оставайтесь, – дружно заговорили все Раевские, – сейчас чай будем пить, потом музыкальный час у нас, вам понравится.
После чая, накрытого на веранде, перешли в дом, в комнату, где стоял рояль. Сандра открыла клавиатуру, перебрала пальчиками стопку нот.
– Ну, Элиза, заказывай, ты у нас теперь главная.
– Право, мне неловко, – заговорила жена Алекса, – может быть, пусть гость закажет?
– Нет-нет, – строго ответила Сандра, – мы же условились: до рождения ребенка все делается только к твоему удовольствию. Надеюсь, Николай Платонович на нас не обидится?
Карабчевский с удивлением окинул глазами Элизу, одетую в свободную кружевную блузу, полностью скрывающую округлившуюся фигуру и выступающий живот.
– А я и не подозревал о ваших обстоятельствах! Подумать только, каковы мастерицы эти модистки! Но знаете, господа, что меня от души радует? Раньше, даже еще во времена моей юности, говорить о предстоящем материнстве было совершенно неприлично, да еще при посторонних. Произносить слово «беременность» в обществе было нельзя, в самом крайнем случае следовало говорить «интересное положение». Теперь, слава богу, нравы куда свободнее, и можно хотя бы в семейном кругу открыто воздавать почести и уважение будущей матери. Ваше сиятельство, графиня Раевская, что вы хотели бы послушать?
Элиза застенчиво улыбнулась, отчего ее некрасивое лицо сделалось даже милым.
– Я бы попросила, если возможно, Шуберта, «Мельник и ручей». Только в русском переводе. По-русски так мелодично звучит!
– Какой, однако, необычный выбор в подобных обстоятельствах, – заметил Карабчевский. – Весьма печальная песня. Я полагал, вы попросите что-нибудь более оптимистичное.
– Это мое детство, – по-прежнему смущаясь, пояснила Элиза. – Эту песню мне всегда пела матушка вместо колыбельной. Когда я ее слушаю, мне делается так покойно на душе…
Сандра подняла кисти рук над клавиатурой и аккуратно, даже словно бы осторожно взяла первый аккорд.
Где страданье в сердце навеки замрет –
Там лилии нежной цветок опадет…
Ее бархатное меццо-сопрано звучало глубоко и грустно.
Пусть месяц за тучи зайдет поскорей,
Чтоб слезы его не пугали людей…
Голос Сандры неожиданно дрогнул, она начала мажорную часть, но внезапно прервала исполнение и, глотая слезы и бросив сдавленное «Прошу простить, господа», выбежала из комнаты.
– Я же говорил, что вещь печальная, – заметил Николай Платонович. – Вот Александра Николаевна и расстроилась.
Воцарилась неловкость. Все были настроены на «музыкальный час» и теперь решительно не понимали, как выходить из положения: то ли продолжать музицировать, словно ничего не произошло, то ли заняться чем-то другим.
– Элиза, может быть, ты продолжишь? – предложил Алекс, ласково глядя на жену.
– У меня нет такого красивого голоса. И я не знаю слов по-русски, только по-немецки.
– Это ничего, мы с удовольствием послушаем и на немецком, на родном языке, – заверил ее Раевский-старший. – Мы не столь тонкие ценители, чтобы критиковать домашнее исполнение. Прошу, Элиза!
Она долго усаживалась, выискивая более удобное положение на стуле перед роялем, потом запела песню с самого начала. Голос у нее действительно был слабоват и жестковат, особенно в сравнении с Сандрой, но чувства в свое исполнение она вкладывала не в пример больше.
Катя, воспользовавшись тем, что все смотрят на Элизу и внимательно слушают, тихонько поднялась и вышла. Сандру она нашла на веранде, та сидела за пустым, уже убранным столом, положив голову на руки, и тихонько плакала. Катя обняла ее и стала поглаживать по голове.
– Ну что ты, Шурочка, что ты, маленькая моя? Кто тебя расстроил? Казарин? Что он сделал? Или сказал что-то?
Сандра подняла мокрое от слез лицо и уткнула его в платье сестры.
– Ох, Катя, я не понимаю… не знаю, как мне жить… чем мне жить…
– Да что случилось-то? Откуда такие мысли?
– Элиза сказала, что эту песню ей матушка в детстве пела вместо колыбельной. Ты понимаешь?
– Нет, – призналась Катя, – не понимаю. Нам с тобой тоже пели колыбельные. Помнишь нашу няню? Она же пела…
– Да ты не понимаешь! Ничего не понимаешь! – с досадой воскликнула Сандра. – Элиза родилась в немецкой дворянской семье, и детство у нее было, какое ей положено. А я? Кто я? Что я? Без роду, без племени, взята из приюта, выращена в дворянской семье, рядом с тобой, с Алексом, с Валерием. Матери не знала, материнской ласки не ведала, я даже не знаю, что это такое, как это – когда мать поет тебе колыбельную.
