– Но ты ведь знал, что я безумен, когда влюбился в меня. Не так ли?
Робби поднес руку Паоло к губам и нежно поцеловал.
– Хм-м-м, – проворчал тот. – Полагаю, тут ты прав.
Любовная связь между Робби Темплтоном, чудо-исполнителем классической музыки, сводившим поклонниц с ума, и Паоло Козмичи, итальянским дирижером, лысым толстяком, славившимся своим дурным характером, оставалась загадкой для всех, кто о ней знал. Как и для миллионов тех, кто был не в курсе дела.
Все началось шесть лет назад. Робби, которому едва исполнилось двадцать, только приехал в Париж и перебивался случайными подработками, перебираясь из бара в бар и из одного джазового клуба – в другой, в зависимости от того, где сегодня требовались пианисты.
Отец постоянно твердил, что Роберт слишком упрям и что ему следовало бы согласиться на ежемесячное содержание.
Дело в том, что Питер никак не мог определить своего отношения к Великому европейскому приключению сына. Менее года назад отец и сын помирились. Перед отъездом Робби они сидели за столиком в Гарвардском клубе, и Питер с горечью сознавал, что снова теряет сына.
– Я не хочу твоих денег, па. И должен сам всего добиться, – неизменно отвечал Роберт.
– Ты понятия не имеешь, каков реальный мир.
Роберт грустно усмехнулся. Вот удивился бы отец, узнав, как много знает его сын о реальном мире!
– Ты даже не говоришь по-французски, – продолжал Питер.
– Ничего, научусь.
– По крайней мере позволь мне открыть счет на твое имя в «Сосьете женераль». Пусть деньги лежат на черный день. При необходимости они тебя выручат.
Робби вдруг стало жаль отца. Похищение Лекси в один миг превратило его в старика. Сказались годы ухода за глухим ребенком, даже таким решительным и независимым, как Лекси.
Каждый час, проведенный вдали от дочери, ложился тяжестью на его душу. Бедняга постоянно терзался сознанием собственной вины. Его не оказалось на месте, когда Лекси больше всего в нем нуждалась. И самое малое, что он мог сделать для нее, – все время оставаться рядом. Защищать. Любить. Помогать справляться с увечьем.
Самая жестокая ирония заключалась в том, что Лекси прекрасно справлялась. В отличие от Питера.
Робби помнил отца сильным, красивым, моложавым мужчиной, спортсменом и ученым. Но тот человек умер много лет назад. Теперь перед Робби сидел сломленный старик, потерпевший крах, с лицом, изборожденным морщинами, и темными кругами под глазами. Лицом, похожим на дорожную карту страданий. Лицом человека, не дорожившего жизнью. И все началось с того, что он женился на девушке из семьи Блэкуэлл.
Робби почему-то подумал, что все это сделала с ним «Крюгер-Брент». Проклятие семейства Блэкуэллов. Разве отец не понимает, что сын не может остаться? Иначе проклятая компания сломает и его.
– Спасибо за предложение, па. Но мне не нужны деньги. Прошло всего одиннадцать месяцев, как я бросил спиртное и наркотики. Большой, жирный банковский счет может оказаться непреодолимым искушением.
Этот аргумент оказался самым веским, и Питер наконец сдался, понимая, что если Роберт снова вернется к пьянству и наркотикам – это конец. Конец карьере, конец жизни. Конец всему.
– Хорошо, будь по-твоему. Но пообещай, что когда романтика голодного существования будущей знаменитости исчерпает себя, ты забудешь о ложной гордости и вернешься домой. Я… я люблю тебя, Роберт. И надеюсь, что ты это знаешь.
Глаза Робби наполнились слезами.
– Знаю, па. Я тоже тебя люблю. Но должен уйти.
Первые несколько месяцев превратились в настоящий ад.
Отец прав. Во что, Господи помилуй, он впутался?!
Робби не мог позволить себе снять в центре даже курятник. Пришлось найти комнату в Оржемоне, убогом квартале предместья Эпине-сюр-Сен. Это место показалось ему сущим кошмаром. Уродливые блочные дома постройки шестидесятых, с разбитыми окнами, коридорами, покрытыми граффити, лестницами, воняющими мочой, стали приютом банд и мелких преступников. Банды делились по расовым и религиозным признакам. В Оржемоне не слишком любили евреев, это точно, но в то же время не приветствовали и молодых красавцев блондинов, только что приехавших из Америки, чей словарный запас французского включал шесть слов, среди которых были fois-gra, clavier, но не percer и filou
[19]
.
Единственным языком, который понимал Робби, были наркотики. Оржемон буквально жил на героине, как Китай – на рисе. Героин был повсюду, маня его, искушая, как песня сирены.
Все равно как если бы недавно отпущенный на волю педофил снял комнату в детском саду. Оставалось лишь молиться, чтобы Господь его уберег.
Но Роберт был полон решимости не поддаваться соблазну. В конце концов, вся его жизнь от этого зависит.
Конечно, ему приходилось нелегко. Особенно гнетущим было вечное, терзающее душу одиночество.
Почему он решил «найти себя» во Франции? Почему не поехал в Лондон, в Сидней или в какую-то другую страну, где говорят по-английски?
Конечно, Роберт понимал, что заставило его отправиться во Францию. Париж был Меккой для музыкантов. Парижская консерватория, где учились Бизе и Дебюсси, имела для Робби почти мистическую значимость. Только что открытый «Сите де ля Мюзик» – музыкоград в парижском парке Ла-Вилетт, созданный архитектором Кристианом де Портзампаром и включающий амфитеатр, концертный зал, музей музыки и мастерские, выстроенные на месте старой бойни, привел в Париж новое поколение музыкантов и композиторов. Сюда собирались лучшие музыкальные таланты в мире. Для начинающего концертного пианиста вроде Робби Париж был сердцем искусств, средоточием творческих поисков.
К несчастью, ключевым словом было «начинающий». Музыканта, не имеющего никакого официального образования и дипломов об окончании соответствующих учебных заведений, отказались принять в консерваторию, какой бы блестящей ни была его игра. Найти работу в баре или клубе оказалось сложнее, чем он ожидал. Беда в том, что здесь классическую музыку играли все музыканты. Париж кишел пианистами, считающими себя гениями, и у большинства был немалый опыт. А Роберт? Неизвестный янки, которого никто не мог понять. Пианист, раз в жизни имевший постоянную работу в гей-баре Нового Орлеана. Работу, длившуюся ровно три недели.
Зато у Роберта были некоторые преимущества: талант, решимость и внешность. Самое главное, конечно, – внешность.
– Плата – пятьдесят франков в час плюс чаевые. Соглашайся или проваливай.
Мадам Обри (просто Мартина, пожалуйста) была пятидесятилетней, вышедшей в тираж проституткой, носившей светлый парик, чтобы скрыть проплешины, весившей примерно, как молодой гиппопотам, и дышавшей на собеседника смесью чеснока, ментоловых сигарет и ликера «Бенедиктин», от которой Робби тошнило. На ней был низко вырезанный дешевый красный топ, открывавший мелко подрагивающие огромные груди с кожей неприятно белого, как брюшко гусеницы, цвета. Беседуя с Робби, она бесстыдно пожирала глазами его ширинку.
