— Боги, как постарел мой муж! — вздохнула очень красивая женщина. Ее молодое лицо затуманилось. — И бороду он себе отпустил. А борода — совершенно седая.
Кряжистый и плотный Пал Палыч развел руками:
— Ну и картинка. Взгляните на нас и сравните нас. Скажите, кто тут отец, кто — сын. И каково мне на это смотреть с моим проклятым отцовским сердцем? И как же он, Нестор, нашел дорогу?
Нестор сказал:
— Ну… он здесь родился. Но безусловно — за эти годы можно забыть, можно сбиться с пути. Наш терапевт Чугунов рассказывал о памяти, остающейся в генах.
— Бредятина, полная бредятина, — недоуменно сказал Пал Палыч. — Ведь, в сущности, чужой человек, а я тем не менее взволнован. И главное — как будто предчувствовал: что-то должно произойти. Знаете, как это бывает? Заходит в дом к тебе мужичок. Вешает над тобою меч. Потом уходит, а меч остался. Изволь гадать, что все это значит, и жить под дамокловым мечом. В мире, в котором нет порядка, каждое утро идешь на смерть.
— Эта история не про нас, — заметил улыбчивый мужчина.
— Была не про нас, — сказал Пал Палыч. — Но появляется человек и переворачивает всю жизнь.
— И человек этот — сын и муж, — напомнил Нестор.
— Ну что ты заладил? — сказала женщина. — Муж… муж… Исчез бог знает когда. Где жил он и как он жил — неизвестно. Является с седой бородой. Падает, как снег тебе на голову. Возрадуйся, женщина, — муж пришел.
— А все-таки он мой сын, Поликсена, — сказал Пал Палыч. — Отец есть отец. И у отца — отцовское сердце. И есть закон. И закон един: никто не должен попасть на Итаку. Никто. Вы помните о человеке, который сказал во всеуслышанье, что имя его — Никто. Не страшно?
— Опять ваши притчи, милый свекор.
— Я их вспоминаю время от времени, поскольку это моя обязанность: поддерживать дух возрожденной античности. Вы сами меня облекли доверием. Я и тружусь. Всегда. Без пауз.
Дремавший пришелец поднял голову, опущенную на подбородок. И медленно обвел их глазами. Потом так же медленно произнес:
— Нет, дорогие мои, я не миф по имени Никто. Не надейтесь. Имя мое — Елисей Сизов.
— Знаем, сыночек, не обижайся. Тем более в мифе худого нет, — сказал примирительно Пал Палыч. — Известно, что человек состоит из мяса, из костей и из мифа.
— Здесь, на Итаке. Однако — не в мире, — со смутной усмешкой сказал Сизов. — Ту мою, не итакийскую, жизнь мифической я назвать не могу. Совсем непохожая консистенция. Поверьте мне на слово, это была грубая, шершавая жизнь. Которую можно было попробовать на вкус и на ощупь.
— Мы верим, верим, — откликнулся дружелюбный Нестор. — Ты только объясни нам, друг детства, что побудило тебя вернуться?
— Я мог бы ответить: за детской сказочкой, — печально улыбнулся Сизов. — Но я не люблю таких завитушек. Поэтому, Нестор, отвечу без лирики. Есть две основательные причины. Первая — я смертельно устал. Вторая — соскучился по Поликсене.
— Я знала, что я на втором месте, — хмуро заметила Поликсена.
— А по отцу ты не заскучал? — ревниво осведомился Пал Палыч.
— Нет, почему же. И по тебе. Да и по Нестору. И по острову. Однажды я понял, что даже тоскую.
— Да, стоит лишь хорошенько устать. Так и бывает, — сказал Пал Палыч. — Естественно. Сизов не Сизиф. Ты человек рядового сложения. Втаскивать камешек на вершину — это занятие для атлетов. А камешек, видно, немало весил.
— Не сомневайся, — сказал Сизов. — Я побывал с ним везде, должно быть. И всюду был солдатом свободы.
Пал Палыч вновь закивал головой.
— Ну да, ну да, так я и думал. Ты сызмальства был весьма головаст. Жил в лучшем месте на этом шаре и все печалился, как он устроен.
— А я в это время жила в запустении, — сказала красивая Поликсена.
— Устал я, братцы, — сказал Сизов. — И от дорог, и от событий. А еще больше — от новых лиц. Жил я по совести, по-солдатски. Но и солдаты — живые люди. А мир устроен на редкость скверно.
— Сынок, — произнес его отец. — Не обязательно было шляться, чтоб сообщить нам такую новость. Но голова у тебя особая — надо сперва ее расколошматить, чтобы узнать, что это болезненно. Тем более камешки неподъемные. Такие уж стопудовые глыбы. И справедливость, и честь, и совесть. Ну и свобода — куда ж без свободы? Пока о них мелешь, они — легче пуха. А взвалишь на свой хребет — и чувствуешь: лиха молодецкая забава. Пора тебе скинуть свою поклажу да и обнять свою жену.
— Ну наконец-то! Я уж подумал, что стала она совсем ледышкой. — Сизов прижал к груди Поликсену.
— Вернувшись из такой экспедиции, не стоило тебе ждать ее плясок, — сказал рассудительно Пал Палыч. — Мой мальчик, дай ей немного времени внушить себе, что она ликует. Тебе разумней всего рассчитывать не столько на преданность и любовь, сколько на женское любопытство.
Сизов ничего ему не ответил. Он жадно обнимал Поликсену.
Его суровый отец умилился:
— Приятно смотреть, честное слово. И ты еще говоришь о свободе. Что может быть лучше такой несвободы? Люди не умом, а инстинктом чувствуют прелесть неволи, мальчик. Даром они, наши зайчики-кролики, столько веков за нее цепляются?
— Знать бы, как выглядит свобода, — задумчиво улыбнулся Нестор. — Будь я ваятелем, растерялся бы: как мне ее изобразить? Здоровой и румяной молочницей? Обильногрудой, с могучими бедрами? Этакой ядреной бабищей? Может, старухой? Старой старухой? Уставшей вроде тебя, изнемогшей. Нищенкой? Или бесстыжей распутницей, готовой с неприличными криками отдаться встречному прощелыге?
— Однако, богатое воображение, — сказала холодно Поликсена.
— Естественно, можно придумать красотку, — предположил улыбчивый Нестор, — с крылышками, с умильной мордочкой. Но это был бы тот самый миф, которого он не переносит.
Сизов невесело согласился.
— Ты прав, я мифов не перевариваю. Слишком я близко узнал этот род, некогда заселивший Землю.
Нестор благодушно спросил:
— И чем огорчило тебя человечество? Нам, итакийским обывателям, было бы полезно узнать.
Сизов не поддержал его тона:
— Оно равнодушно. Оно уперто. Забывчиво и неблагодарно. Причем эти свойства объединяют самые разные племена. Я был готов их любить без различия, но это мне дорого обошлось. Они, как чумою, заражены этакой необъяснимой двойственностью, которая все лишает смысла. Меня выводили из равновесия идиотическое терпение и истерическое бунтарство. Их полудетское простодушие, все принимающее на веру, и злобное старческое сомнение. Лютая ненависть к преуспевшим и еще бо́льшая — к проигравшим. Самодовольство и самоедство. Ненависть, смешанная с обожанием. Зависть, приправленная восторгом. Но прежде всего — обязательный плач по изнасилованной свободе.
Пал Палыч сокрушенно сказал:
