– Перебор. СМИ.
– Ты спросила.
– Я не спрашивала. – Она по-турецки садится на кровать и достает конспект. – Ладно, хватит болтать. Давай я прочту твое переделанное эссе, а потом займемся практикой.
Я передаю ей листок и откидываюсь на подушки. Дочитав, Ханна смотрит на меня, и я вижу, что она под впечатлением.
– Это очень хорошо, – признается она.
Будь я проклят, если я не испытываю прилив гордости. Я едва не надорвался, решая эту нацистскую дилемму, и похвала Ханны не только доставляет мне удовольствие, но и подтверждает то, что у меня неплохо получается залезать в чужие мозги.
– Между прочим, действительно хорошо, – снова говорит она, просматривая заключение.
Я насмешливо ахаю.
– Господь всемогущий! Это комплимент?
– Нет. Забираю свои слова. Полнейшее дерьмо.
– Поздно. – Я машу пальцем у нее перед носом. – Ты считаешь меня умным.
Ханна тяжело вздыхает.
– Ты умный, когда заставляешь себя потрудиться. – Она делает паузу. – Ладно, может, я сейчас скажу полную хрень, но я всегда думала, что спортсменам учиться легче. В академическом смысле. Ну, что им запросто ставят А только потому, что они очень важны для университета.
– Эх, если б все было так. Я знаю ребят из команды Иствуда, так вот, профессор даже не читает их работы, просто шлепает на них высший балл и передает обратно. В Брайаре же преподы заставляют нас работать. Гады.
– А как у тебя дела на других курсах?
– Везде А и мерзкая С по испанской истории, но все это изменится, когда я сдам этику. – Я ухмыляюсь. – Я ведь не тупой качок, каким ты меня считала, правда?
– Я никогда не считала тебя тупым. – Она показывает мне язык. – Я думала, ты просто болван.
– Думала? – Я даю ей понять, что обратил внимание на прошедшее время. – Не означает ли это, что ты видишь ошибочность своих оценок?
– Нет, ты и остаешься болваном. – Она хмыкает. – Только умным.
– Достаточно умным, чтобы сдать экзамен? – Хорошее настроение исчезает, как только я вслух произношу вопрос. Пересдача завтра, и меня уже начинает бить мандраж. Я сомневаюсь, что готов, но убежденность Ханны смягчает мою неуверенность.
– Абсолютно точно, – заявляет Ханна. – Если ты отбросишь в сторону свою субъективность и будешь придерживаться тех взглядов, что проповедовали философы, то справишься, я уверена.
– Мне деваться некуда. Мне очень нужна эта оценка.
– Тебе так важна команда? – сочувственно спрашивает она.
– Это моя жизнь, – отвечаю я.
– Жизнь? Ого. Да ты давишь на себя, Гаррет.
– Хочешь знать, что такое давление? – В моем голосе звучит горечь. – Давление – это когда тебе семь, а тебя сажают на протеиновую диету, чтобы ускорить рост. Давление – это когда шесть дней в неделю тебя будят на рассвете и гонят на каток отрабатывать упражнения и твой папаша целых два часа только и делает, что свистит в свисток. Давление – это когда тебе твердят, что ты не станешь мужиком, если потерпишь неудачу.
Я вижу по ее лицу, что она потрясена.
– Дерьмо.
– Ага, вот так, если вкратце. – Я пытаюсь отогнать воспоминания, но они уже заполнили голову, и от этого у меня в горле разбухает комок. – Поверь мне, то, как я давлю на себя, ничто по сравнению с тем давлением, которое пришлось вытерпеть мне.
Она прищуривается.
– Ты же говорил мне, что любишь хоккей.
– Да, люблю, – хрипло отвечаю я. – Я только на льду чувствую себя… живым, что ли. Поверь мне, я буду задницу рвать ради того, чтобы стать тем, кем хочу. Я… я не вправе завалить экзамен.
– А что будет, если ты все же завалишь его? – спрашивает она. – Какой у тебя запасной план?
Я хмурюсь.
– У меня такого нет.
– Всем нужен план «Б», – настаивает она. – Что, если ты получишь травму и не сможешь больше играть?
– Не знаю. Наверное, стану тренером. Или, может, спортивным комментатором.
– Видишь, у тебя есть план.
– Наверное. – Я с любопытством оглядываю ее. – А какой у тебя план «Б»? На тот случай, если ты не станешь певицей?
– Если честно, иногда я сомневаюсь, хочу ли я быть певицей. Нет, петь мне нравится, очень нравится, но вот быть профессиональной певицей – это совсем другое дело. Я не в восторге от идеи жить на чемоданах или проводить все время в гастрольном автобусе. Да, мне нравится петь перед публикой, но я сомневаюсь, что мне хочется вечерами выходить на сцену перед тысячами зрителей. – Она задумчиво пожимает плечами. – Иногда мне кажется, что я предпочла бы писать песни. Мне нравится сочинять музыку, но я не возражала бы оставаться за кулисами и предоставила кому-нибудь другому проделывать на сцене все эти звездные штучки. Если так не получится, я могла бы преподавать. – Она грустно улыбается. – А если и это не получится, я могла бы попытать счастья в стриптизе.
Я оглядываю ее с ног до головы и аппетитно облизываюсь.
– Ну, твои сиськи для этого подходят.
Ханна закатывает глаза.
– Извращенец.
– Эй, я просто констатирую факт. У тебя шикарные сиськи. Не знаю, почему ты их прячешь. Ими нужно гордиться. Тебе не мешало бы включить в свой гардероб пару шмоток с глубоким вырезом.
Она розовеет от смущения. Мне нравится, как быстро она из серьезной и дерзкой становится робкой и невинной.
– Кстати, в субботу тебе не стоит этого делать, – говорю я.
– Что, стриптиз? – насмешливо спрашивает она.
– Нет, краснеть как помидор при каждом непристойном замечании.
Ханна изгибает бровь.
– И сколько же непристойных замечаний ты запланировал?
Я улыбаюсь.
– Зависит от того, сколько я выпью.
Она раздраженно фыркает. Из ее хвоста выбивается прядь темных волос и падает ей на лоб. Не задумываясь, я заправляю заблудшую прядь за ухо.
И чувствуя, как мгновенно напрягаются ее плечи, хмурюсь.
– А вот этого делать не надо. Застывать каждый раз, когда я прикасаюсь к тебе.
В ее глазах отражается тревога.
– А зачем тебе прикасаться ко мне?
– Затем, что я должен вести себя как твой парень. Разве ты еще не знаешь меня? Я из тех, кто распускает руки.
– Ну а в субботу постарайся держать свои руки при себе, – сухо говорит она.
– Отличный план. И тогда Лапочка решит, что мы друзья. Или враги, в зависимости от того, как сильно ты будешь нервничать.
Она закусывает губу, и ее растущее волнение только усиливает мое желание подразнить ее.
