– А ты хоть раз возвращалась после того, как поступила в колледж?
Ханна кивает.
– Один раз. Как-то нам с папой нужно было поехать в хозяйственный, и там мы столкнулись с папашами двух приятелей Аарона, тех самых подонков, которые соврали, чтобы обелить его. Один из папаш выдал оскорбительный комментарий, типа, смотрите, шлюха со своим отцом приехали за гвоздями – наверняка ей нравится, когда ее распинают. Или похожую глупость. И мой папа не выдержал.
Я с шумом втягиваю в себя воздух.
– Он пошел за говорившим и хорошенько отдубасил его, прежде чем их разняли. Естественно, как бы случайно в тот момент мимо магазина проходил помощник шерифа, и он арестовал папу за нападение. – Хана на секунду замолкает. – Обвинения с него сняли, когда хозяин заявил, что моего папу спровоцировали. Думаю, в Рэнсоме еще осталась пара-тройка честных людей. Но больше я туда не возвращалась. Я боюсь, что столкнусь с Аароном, и тогда… не знаю. Убью его за то, что он сделал с моей семьей.
Ханна упирается подбородком мне в плечо, и я ощущаю исходящие он нее волны тоски.
Я не знаю, что сказать. На ее долю выпали жестокие испытания, и все же… я ее понимаю. Я знаю, каково это – ненавидеть человека так, что бежишь прочь, лишь бы не видеть его рожу. Потому что в противном случае ты не знаешь, что будет. Не знаешь, на что ты способен.
Я нарушаю тишину, и мой голос звучит хрипло:
– В первый раз отец ударил меня именно на Хэллоуин.
Ханна в ужасе вскидывает голову.
– Что?
Я бы и рад не продолжать, но после той истории, что она рассказала мне, я не могу остановиться. Мне нужно, чтобы Ханна поняла: она не единственная, кто мучается от гнева и отчаяния.
– Мне было двенадцать, когда это случилось. Через год после смерти мамы.
– Ох. Я такого даже и не предполагала. – Я вижу в ее глазах не жалость, а искреннее сочувствие. – У меня было ощущение, что ты не любишь своего отца – я догадалась по тому, как ты рассказывал про него, – но не понимала, что это из-за того…
– Что он бил меня? – с горечью договариваю я. – Мой отец не такой, каким притворяется перед всем миром: мистер Звезда хоккея, семьянин, благотворитель. Это он на бумаге само совершенство, понимаешь? Но дома, он… черт, он самое настоящее чудовище.
Ханна сплетает свои пальцы с моими, я чувствую, какие они теплые. Я сжимаю ее руку, стараясь отвлечься от физической боли, разлившейся в груди.
– Я даже не знаю, из-за чего он на меня так дико взъелся в тот вечер. Я играл с ребятами в «кошелек или жизнь», потом вернулся домой, мы, должно быть, о чем-то говорили с ним, он, должно быть, что-то орал – я не помню. Помню только подбитый глаз и сломанный нос – я был слишком потрясен тем, что он поднял на меня руку. – Я издаю сухой смешок. – А потом это стало происходить регулярно. Хотя отец больше ничего мне не ломал. Потому что любой перелом вывел бы меня из строя, а ему нужно было, чтобы я мог играть в хоккей.
– И сколько это продолжалось? – шепчет она.
– Пока я достаточно не окреп, чтобы дать сдачи. Мне повезло, я терпел эти измывательства года три, может, четыре. А мама жила в этом целых пятнадцать. Ну, если допустить, что он стал бить ее в день их знакомства. Она никогда не рассказывала мне, как долго это продолжается. Ханна, хочешь начистоту? – Я смотрю ей в глаза, заранее стыдясь того, что собираюсь сказать. – Когда мама умерла от рака легких… – От нервного напряжения меня почти тошнит. – Я испытал облегчение. Потому что это означало, что ей больше не надо страдать.
– Она могла бы уйти от него.
Я мотаю головой.
– Отец бы убил ее. Никто не смеет бросать Фила Грэхема. Никто не смеет разводиться с ним, потому что это будет пятно на его безупречной репутации, а он такого не потерпит. – Я вздыхаю. – Если у тебя возник логичный вопрос, то мой отец не пьет, не сидит на таблетках. Он просто… болен, я думаю. Он по малейшему поводу выходит из себя и знает только один способ решения проблем: кулаками. А еще он самовлюбленный болван. Я никогда не сталкивался с тем, чтобы люди так упивались собой, были так заносчивы. В нас с мамой он видел что-то вроде бутафории. Престижная жена. Престижный сын. Ему плевать на всех, кроме самого себя.
Я никогда никому об этом не рассказывал. Ни Логану, ни Таку. Ни даже Берди, мастеру хранить секреты. Все, что относится к моему отцу, я держу в себе. Потому что правда слишком горька, и у очень многих в этом мире возникло бы искушение заработать на этой истории пару баксов. И дело не в том, что я не доверяю друзьям. Доверяю, но когда у тебя уже есть печальный опыт, когда ты уже успел разочароваться в человеке, которому, как считается, должен был доверять всю свою жизнь, желание давать людям оружие против себя сразу пропадает.
Но Ханне я доверяю. Я верю, что она никому ничего не расскажет, и то, что я открылся ей, сняло тяжелое бремя с моих плеч.
– Вот так, – говорю я, – в последний раз, когда я праздновал этот чертов Хэллоуин, мне едва не вышиб мозги собственный отец. Не очень-то радостное воспоминание, да?
– Да. – Свободной рукой она гладит меня по щеке, поросшей щетиной – сегодня мне было лень бриться. – А знаешь, что мне обычно говорил мой психотерапевт? Лучший способ избавиться от плохих воспоминаний – это заменить их хорошими.
– Проще сказать, чем сделать.
– Может быть, но ведь от попытки вреда не будет, правда?
У меня перехватывает дыхание, когда Ханна садится на меня верхом. Я бы в жизни не поверил, что после столь тяжелого разговора может возникать эрекция, но мой член набухает, едва она поудобнее устраивается у меня на коленях. Она целует меня нежно и ласково, и я недовольно ворчу, когда она вдруг отстраняется от меня.
Хотя мое недовольство длится недолго, потому что в следующее мгновение я понимаю, что Ханна спустилась на пол и теперь достает мой член из спортивных штанов.
Мне часто делали минет. Это не хвастовство, это правда. Но когда мой член в рот берет Ханна, у меня тут же подтягиваются яйца, а сам член возбужденно пульсирует, как в первый раз, когда его коснулся девичий язык.
Я был готов кончить сразу, как только ощутил влажный жар ее рта. Одной рукой она гладит мне бедра, а другой плотно сжимает член и большим пальцем поглаживает чувствительное место на головке. Каждое движение ее рта и пальца все глубже и глубже вгоняет меня в чистое, блаженное опьянение.
Мои бедра сами начинают двигаться. Я не могу сдержать их. Я не могу помешать себе вталкивать свой член ей в рот. Я непроизвольно хватаю ее за волосы, чтобы подставить ее рот под него. Она, кажется, не возражает. Мои неистовые толчки вызывают у нее стон, и этот чувственный звук вызывает во мне волну трепета.
Я схожу с ума от высочайшего наслаждения. Мне уже не верится, что были времена, когда эта девчонка не вызывала у меня страстного желания. Когда мне отчаянно не хотелось бы трахнуть ее.
