Уставшую с дороги девушку отвели в терем, в ту самую горницу, где когда-то жила ее мать. Входя, Прямислава невольно оглянулась, точно надеялась вопреки здравому рассудку все же застать здесь всех тех, кто наполнял и оживлял горницы в годы ее детства. Покрывала и ларцы остались старые, которые Прямислава помнила еще по Смоленску, но теперь они казались какими-то выцветшими, маленькими, неяркими. Несмотря на множество вещей, заботливо сохраняемых, горницы будто опустели. Сами вещи словно выдохлись и умерли, точно из них ушел дух, делавший их «теми самыми». Исчезли мать и сестра, исчезла Верхуславина кормилица Рябиниха, исчезли молодые боярышни-подружки и боярыни, окружавшие княгиню.
Из прежнего осталась только жена Милюты, Анна Хотовидовна – еще не старая, лет тридцати с небольшим, уверенная и деловитая женщина. Как Милюта всю жизнь провел с князем Вячеславом, так и Анна, сколько Прямислава себя помнила, обитала в женских горницах при матери. Она встретила ее наверху, где хлопотала возле лежанки, и при виде этого знакомого, почти не изменившегося лица Прямислава не выдержала и заплакала.
– Ой, голубушка наша, какая ты стала, а для меня все прежняя! – приговаривала боярыня, тоже плача и вытирая слезы то себе, то Прямиславе. – Вот и свиделись опять… Только княгини нашей матушки уж нету…
А ключница Пожариха, горбатенькая старушка, теперь и вовсе стала меньше ростом, чем сама Прямислава, и походила на морщинистого ребенка. Плача, ключница сперва кинулась Прямиславе в ноги – ее тоже смутило, что перед ней стояла взрослая девушка, а не та девочка, которую когда-то провожали отсюда навсегда. Прямислава ее подняла, и старушка припала к ней, бормоча что-то неразборчивое и радостное. Для домашних Прямислава словно вернулась с того света, но ее здесь помнили, и она постепенно привыкала к мысли, что снова дома. И уже казалось странным и непонятным, зачем она уезжала и почему целых семь лет жила в монастыре чужого города, хотя совсем не собиралась постригаться в монахини.
Сегодня отец больше ее не тревожил, давая отдохнуть. Идти в баню ночью было нельзя, но в горнице ей приготовили умыться, покормили и уложили на широкую, скрипучую от старости лежанку, на самые лучшие пуховые перины. Горничные девки суетились, снимая с нее обувь, подавая то воду, то полотенце, то чистую рубаху. В каждой мелочи сказывалось, что теперь она вновь заняла положение дочери богатого и сильного князя, будучи к тому же единственной женщиной в семье и полноправной хозяйкой этого дома.
– Куда как плохо без хозяйки-то! – приговаривала Пожариха, проверяя, хорошо ли взбита перина. – Уж говорили старцы городские князю: женись, батюшка! Что за дом без хозяйки? И невест полным-полно! Нет, отвечал, поздно мне. Старому молодая жена – то чужая корысть, а старую взять – в запечье лежать да киселем кормить!
«Старому молодая жена…» Вячеславу не исполнилось еще пятидесяти лет, и никто бы не удивился и не осудил его, если бы он женился снова. Уж это, конечно, лучше, чем нестарому еще мужчине изображать целомудрие, содержа возле своей перины целый выводок молоденьких холопок! Но Прямислава, помня свою судьбу, содрогнулась при мысли, что с ним могли бы обвенчать девочку-княжну, которую потом отправили бы «до возраста» в Варваринский монастырь, что в окольном городе.
И опять ей вспомнился Ростислав, хотя здесь, в этом доме, она особенно упорно гнала мысли о нем. Когда ее сватали за Юрия, она была еще слишком мала и сердце ее спало. А когда оно пробудилось, Прямислава была уже замужем и любовь к постороннему мужчине стала для нее смертным грехом. Так когда же любить? До свадьбы рано, после – поздно…
– А теперь будет у нас опять госпожа! – радовалась тем временем Пожариха. – Только вот неладно вышло… – Старушка запнулась и посмотрела на Прямиславу, горестно качая головой. – С мужем-то как неладно вышло!
– Значит, Бог судил! – Милютина боярыня говорила нарочито бодро, словно старалась утешить. – Зачем он нам нужен, этот Юрий? И без него хорошо проживем! Правда, княжна?
Ее опять называли княжной – значит, с «Юрьевой княгиней» покончено безвозвратно. Прямислава с нетерпением ждала утра, когда сможет толком поговорить с отцом и узнает, что же ожидает ее в будущем.
* * *
Когда она проснулась, было уже светло, в слюдяные окошки стучалось солнце, и горницы выглядели уютными и веселыми. Прямислава потянулась на мягкой перине и с удовольствием ощутила, что все хорошо: долгие дороги и ненужные приключения позади, она дома, ее любят, почитают и никому не дадут в обиду. Даже бывшие и будущие превратности, грозящая участь разведенной жены казались не такими страшными под покровительством отца. Батюшка обо всем позаботится! Он все решит, все устроит ко благу своей дочери и рода Мономашичей. Казалось, никогда в своей взрослой жизни она не просыпалась с таким обновленным ощущением покоя и счастья. И пусть здесь уже никогда не раздадутся голоса сестры и матери, она, Прямислава, еще совсем молода и может начать жизнь сначала. Разве это возраст – семнадцать лет! Можно забыть этого несчастного Юрия Ярославича как дурной сон и снова быть юной любимой дочерью могущественного отца… Не каждому удается распустить неудавшийся кусок жизни, как неправильно связанный чулок, и начать все с начала. Только бы в другой раз не ошибиться!
Умывшись и выйдя в переднюю горницу, Прямислава застала там Анну Хотовидовну с Пожарихой. Обе стояли перед раскрытым сундуком, а на длинной скамье были разложены свернутые ткани. Прямислава застыла на пороге. Только в самых богатых лавках берестейского торга она видела такую красоту: разноцветные восточные шелка, красную царьградскую парчу с вытканными крылатыми зверями, мягкий бархат-оксамит.
– Князь велел поглядеть, что у тебя, княжна, из платья с собой есть, а чего недостает, из старого выбрать или новое сшить! – пояснила ей Анна Хотовидовна, поздоровавшись. – Да Зорчиха говорит, вы с собой немного привезли…
Прямислава вздохнула: «немного» означало сменные рубашки, чулки, и только.
– Где же приданое-то все? – сочувственно спросила боярыня. – Так Юрий и не отдал? Ведь снаряжали тебя, как царевну греческую: и шелками, и оксамитами, и паволоками, и жемчугом… Ну ладно, леший с ними! – воскликнула она, заметив румянец досады на лице Прямиславы. – Князь наш, слава богу, не из бедных – новое приданое тебе справим, еще лучше прежнего! А там, бог даст, и старое у мужа отобьет!
– Да есть ли оно, старое! – сердито откликнулась Пожариха. – Уж слушала я, слушала, что Зорчиха говорит, а все не верится – как же он, крещеная душа, такое творил! Чтобы приданое нашей голубушки княжны его холопки истаскали! В наши шелка своих кикимор одевал! Не поверю, Параскева-Пятница, не поверю!
– Ну, Бог его и наказал! – отмахнулась Анна Хотовидовна, считавшая, что Прямиславе, должно быть, неприятно слышать такое о муже. – По заслугам и награда. То-то он теперь на Червонном озере кукует, люди говорят, самому рубашки нет переменить. И не нужно нам старое приданое, истрепалось все, поди, в сундуках. Вот гляди, душа моя, что от матушки от княгини осталось.
Она открыла ларец, и Прямиславе бросилась в глаза целая россыпь украшений. Золотые браслеты, перстни, ожерелья, жемчужные привески лежали грудой, и у Прямиславы перехватило дух от восторга. Расшитые жемчугом, золотом и самоцветными камнями повои, уборы замужней женщины ей не годились, но Прямислава брала их в руки один за другим, и слезы подступали к глазам: она очень хорошо помнила, как сверкали они на голове матери. Вид каждого из них будил воспоминания о том или ином дне, празднике, казалось бы, давно забытом и навсегда погребенном в толще давних лет. И эти вещи из прошлого так властно тянули в далекое детство ее саму, что рвалась душа.
