Последнее он проворчал сердито и раздраженно, толкнув кого-то. Прямислава заметила, что нечто, в полутьме принятое ею за мешок, оказалось девушкой, молоденькой и стройной, которая сидела на ларе, сжавшись в комочек и спрятав лицо в ладонях, так что длинная коса падала концом на пол. Услышав окрик, она распрямилась, вскочила и отпрянула, но спрятаться еще дальше не смогла, потому что и так сидела в самом углу. Несмотря на полутьму, было видно, что девушка красива – свежее личико с пухлыми губами и большими глазами не портили даже следы слез, покрасневший нос и мокрые черные ресницы. Завидев перед собой нарядную княжну в красном, вышитом золотом платье и с жемчужными привесками на венце, девушка от испуга села на пол.
– Не бойся, милая! – окликнула ее Прямислава, которой вовсе не понравилось, что ее так испугались. – Никто тебя не обидит! Что ты в темноту забилась, как зверь лесной!
– Да ну ее, глупая девка! – проворчал старик, держа огромное серебряное блюдо с тем же крылатым псом на дне. – Правильно говоришь, как зверь лесной, лешачиха, ничего не понимает! Слова не добьешься!
– Откуда же она тут?
– Да тиун приволок.
– Зачем?
– За долг ее взяли. Из села. Мужику одному Радовид Былятич давал гривну в долг, на три года давал, как положено, а тот ни гривны не отдает, ни роста не платит! Хозяин не разбойник какой-нибудь, человек добрый, богобоязненный, три года ждал, а тот все: то неурожай, то корову волки задрали, то потоп у него, то пожар! Ну, вот и взяли ее. Больше и взять было нечего – ни коровы, ни овцы, ни куренка тощего.
– Как же так – за гривну человека! – изумилась Прямислава.
– Не за гривну! Что ты думаешь, княжна, Радовид Былятич – упырь лихой, кровопивец? Ни боже мой! Пять гривен мужику выдали за вычетом роста, девку взяли, шесть гривен выходит, везде такая цена, хоть кого спроси! Вашего тиуна спроси, Негорадушка – человек толковый, не даст соврать.
Девушка за время этой беседы, в которой так просто и печально обрисовали ее судьбу, опять принялась плакать, закрывая лицо руками. Острая жалость пронзила сердце Прямиславы: сейчас, когда ее собственная судьба складывалась так хорошо, когда к ней вернулись честь, покой, достаток и любовь отца, ей больно было видеть девушку, даже моложе себя, такую же красивую, в столь безнадежно грустном положении! Для несчастной навеки кончились и воля, и почет, и веселье. Что ее ждет, что с ней сделает купец? Возьмет в дворовую челядь? Продаст за Хвалынское море?
– Ничего, Радовид Былятич не прогадает! – гундел между тем старик. – Как привели, так тут с утра один уже ее торговал, да больно мало давал! У них, говорит, в заморье рабыня марку серебром стоит, а за королевскую дочь, дескать, платят три марки. А ты, говорит, за простую девку в немытой рубашке хочешь шесть! А я говорю: ступай к себе и там ваших покупай хоть за полушку, упырь, чтоб тебе подавиться!
Старик хотел сплюнуть – видно, очень не любил варяжских гостей, но постеснялся княжны и только пожевал губами, скривившись, точно ел что-то очень невкусное, а потом продолжил:
– Ну да мы не прогадаем! Девка красивая, хоть и дура. Вот поедем за Греческое море опять за товаром, ее там за шесть гривен золотом купят! А то и дороже, если побогаче покупателя найти да получше подать! Там любят таких, чтоб глаза синие, а сама белая, как береза! Не прогадаем! Мы в убытке не бываем, слава богу!
За Греческое море! Прямиславе отлично было известно, что воюющие друг с другом князья сбывают полон грекам и сарацинам. И уж оттуда, как с того света, никто никогда не возвращается. Даже самая тяжелая рабская доля здесь, на родине, казалась веселой и легкой по сравнению со смертью в жаркой заморской стране, среди поганых нехристей!
– Как тебя зовут, милая? – спросила Прямислава, чувствуя, что сама вот-вот заплачет от жалости.
– За… Забе…ла, – едва справляясь со своим голосом, прерывистым от плача, выговорила девушка. – Остряева дочь…
– Как имя-то тебе подходит! И сама белолицая, румяная, красавица, как купеческая дочка! Откуда ты?
– Из Вере…тенья, – ответила девушка и опять залилась слезами при упоминании родного угла.
– Погост есть Веретенье за Истоминым селом! – пояснил старик. – Оттуда, значит!
– Как же так повернулось нехорошо? – Прямислава взяла ее за руку, не зная, чем тут можно утешить.
Рука Забелы, загорелая, загрубевшая, как у всех сельских девушек, от тесной дружбы с граблями, чесалками-мялками, горшками и ведрами, все же оставалась тонкой, с длинными ловкими пальцами. Ни одного колечка, ни одного самого жалкого браслетика из перекрученной медной проволоки, только на висках ее были прикреплены к ремешку два потертых, наверное, еще бабкиных, медных кольца, какие издавна носят девушки в этих местах.
– Ну что, княжна, выбрала что-нибудь? – К ней подошел Радовид, улыбающийся, довольный дружеской беседой с князем. – Бери, что приглянется, мне для тебя ничего не жаль!
Ради расположения князя купец и правда был готов пожертвовать любой драгоценностью – княжеская милость окупала любые расходы.
– Выбрала! – Прямислава обернулась, не выпуская руки Забелы. – Говорят, эта девка теперь твоя – подари мне ее.
– Вот как? – Купец удивился. – Вот так подарочек нашла! Вот так диковина заморская! Да князь мало ли полона берет, и так все твои будут!
– А мне эта понравилась. Хочу к себе в горницы взять.
– Хочешь – бери. Владей с Божьей помощью. Разве я такой малости пожалею? Сейчас же на княжий двор пошлю! – уверял он. – Раньше тебя дома будет!
Прямислава вышла из лавки, к ней подвели лошадь, а с другой стороны подошел отец в обществе нескольких чернобровых и черноусых купцов. Вид у них был совсем не русский, но на греков они тоже не походили, и по обритым головам Прямислава догадалась, что это, должно быть, угорцы.
– Слышала, душа моя, что Радовид рассказывал? – спросил Вячеслав. – Князь перемышльский-то, Володарь Ростиславич, умер! Тут на торгу уже говорят, а вот люди через Перемышль ехали, так на поминальные службы как раз попали. Говорят, всех сынов своих перед смертью созвал Володарь… и что ты думаешь?
– Что? – Прямислава старалась не выдать волнения, хотя при слове «Перемышль» ее разом охватил жар и сердце учащенно забилось.
Почему-то вдруг этот город стал для нее важнее, чем даже Туров.
– Перемышль-то он не старшему оставил, а меньшому!
– Вот как! – только и сказала Прямислава, изо всех сил стараясь себя не выдать.
– Точно люди говорят! Я сам не поверил. Перемышльский стол оставил младшему, Ростиславу, который у него от половчанки. А, да ты же видела его, он с вами до Небеля ехал, – вспомнил Вячеслав. – Вот, душа моя, ты теперь, выходит, с перемышльским князем знакома. А старшим по городу дал: Владимирку – Звенигород, а Ярославу – Белз. Вот такие дела!
– Все правда, что говорит князь! – подтвердил один из угорцев. Он говорил по-русски вполне правильно, только слова у него звучали как-то странно. – Простился князь Володарь с сыновьями, потом всю ночь провел наедине с отцом духовным, в молитве и покаянии Господу о грехах своих. Утром рано, говорят люди, призвал всех бояр и воевод, за любовь и верность благодарил, просил детей его не оставить, помня его милость. А к полудню и отошел с миром. Наутро же был погребен в церкви Святого Николая. Так что теперь, говорят, в Перемышле плач великий и новый князь Ростислав Володаревич.
