– Прости, Вячеславна, душа моя! – растерянно, но с чувством ответил Юрий Ярославич, теперь уже точно зная, к кому обращаться. – Виноват, что не предупредил, не спросился… Не было мочи ждать, так хотел увидеть тебя поскорее…
– Вот и встретились! Раньше-то я только от людей знала, а теперь своими глазами видела, как ты с холопками обнимаешься! – Прямислава говорила строго, но при виде растерянного Юрьева лица нелепость их положения начала ее смешить. – И жены не стыдишься! Хоть Бога постыдись, он-то все видит!
– Да разве я… – Юрий протянул было руки к Забеле, точно она могла как-то посвидетельствовать в его пользу, но та сердито погрозила ему кулаком, и он опять обратился к Прямиславе: – Вячеславна, свет мой, зачем смеешься, зачем сердце мое раздираешь! Наговорили тебе на меня злые люди! Лань моя любезная! Да разве у меня могло быть хоть в мыслях…
– Теперь-то я лань любезная, а в те семь лет где же ты был? На словах ты вон как разливаешься, а в лицо меня не знаешь, оттого и в лужу сел!
– Да ведь узнал же! В первый миг в глазах помутилось, от радости, что наконец-то я с тобой! Звал я тебя с собой в Туров – не захотела ехать, посылал за тобой – исчезла! Гнался я за тобой, как сокол за уточкой, вот наконец дал Бог счастья!
Он говорил так пылко, увлеченно, убедительно, будто все эти годы между ним и женой пролегали высокие горы и быстрые реки, а какие-то неведомые враги не позволяли эти препятствия преодолеть. Незнакомый человек не усомнился бы в его преданной любви к жене, но Прямислава хорошо знала, что все это время их разделяли всего лишь две берестейские улицы и торг. Он мог очень просто ее повидать, если бы захотел. Она давно не ребенок – если бы Юрий помнил свой долг, то ему следовало еще пару лет назад взять ее из монастыря в дом и справить свадебный пир, доведя заключение брака до конца. Теперь у них уже мог бы родиться ребенок…
– Выйди, Ярославич! – строго велела Прямислава. – Не одета я, не могу гостей принимать. Батюшка мой будет с тобой говорить, а я не буду.
– С кем же мне говорить здесь, как не с тобой, душа моя? – негромко произнес Юрий, и от нежного взгляда его печальных голубых глаз у Прямиславы дрогнуло сердце. Под черными бровями эти блестящие, наполненные страстью глаза горели, как два живых сапфира. – Ведь обвенчали нас с тобой, Бог нас благословил быть единым духом и единою плотью. У кого же еще найду я любовь и защиту, как не у тебя, родная моя, березка белая!
Но именно упоминание о Боге и венце привело на память Прямиславе самые непростительные его прегрешения.
– Под какой же березкой ты свой венец обронил? – сурово спросила она, вцепившись в подлокотник кресла. – Через тебя и я с десятком холопок купленных едва не стала «единым духом и единой плотью».
– Лгут люди! – Юрий поднял руку: хотел перекреститься, но отчего-то передумал. – О тебе одной я…
– И игуменья Юхимия лжет? – перебила его Прями-слава; ей было противно слушать его бесстыжие попытки оправдаться. – На торгу твои голубушки хвалятся, совсем стыда не имеют! Сама я такую встречала, у людей не спрашивала! Ты не гнушался за своими же холопами обноски донашивать, да я не такова! Мне от твоих холопок наследства не надо! Ступай отсюда, а то придется мне людей звать!
– Позову! – Пожариха вскочила, и ее ключи загремели, как оружие перед битвой. – Вот ведь упились вчера – не знают, где упали! Тут хоть орда целая ворвется, никто и не пошевелится! Где вы все, лешие? Не видите, кто тут ходит! – во всю мочь заверещала она, открыв дверь в верхние сени.
Юрий окинул взглядом женщин: Прямислава встала и сжала побелевшими пальцами спинку кресла, Забела приняла боевой вид, Анна Хотовидовна тоже поднялась, точно готовясь защищать свою княжну. Его замысел ошеломить жену внезапным наскоком провалился, и он сам был виноват в своей глупой ошибке, которая все погубила. Не дожидаясь, пока крики Пожарихи кто-нибудь услышит, Юрий быстро повернулся и вышел.
И только когда шаги его стихли, Прямислава вдруг осознала, какой груз все это время лежал у нее на плечах, и села, не глядя, едва ли не мимо креслица. Ее колотило, хотелось плакать и смеяться. Вот она и познакомилась с мужем! Мысли смешались: все то, что она раньше знала о нем, и то, что сейчас увидела сама, никак не складывалось в единый образ. Прямислава не понимала, как ей следует относиться к нему и что теперь делать. Легко было отвергать его, пока их разделяли леса и долы. Но вот он здесь, ее муж, с которым ее когда-то так торжественно венчал нарочно для этого приехавший в Берестье туровский епископ Симон. И хватит ли у нее духу сказать, глядя мужу в глаза, что она отвергает благословение Божье, венчавшее их «честью и славой», соединившее их навеки «во един дух и едину плоть»? При первом же взгляде на него казалось, что он – хороший человек, и даже если заблуждался, сбивался с пути, то сердце в нем доброе. Хотелось поверить в его любовь к ней, Прямиславе, – такое искреннее чувство звучало в его низком голосе, сияло во взоре, отражалось на лице. А поверив – сразу все простить, потому что любовь искупает в глазах любимого всякую вину.
В этот день Юрий говорил с князем Вячеславом, но Прямислава не спускалась, да ее и не звали. Зорчиха и Забела бегали вниз, слушали у дверей гридницы, о чем идет речь перед княжеским престолом. Вячеслав обещал простить зятя и не преследовать его, но вернуть ему Берестье отказался. Перед Юрием вырисовывались два пути: либо идти в монастырь, где ему при его склонностях едва ли понравится, либо искать себе местечко при дворе какого-нибудь сильного князя: таких изгоев «держат в чести» и сажают за стол, но это не что иное, как почетное нахлебничество.
Раз или два мятежник пытался произнести имя Прямиславы, но Вячеслав знаком призывал его молчать. Говорить о ней еще не пришло время.
На другой день Прямислава увидела своего мужа, будучи одета и убрана, как полагается. Происходила встреча в гриднице, в присутствии князя, его бояр и воевод, а также всех знатных туровцев и духовенства во главе с епископом. Было совестно, что их семейные дела разбирают на глазах у стольких посторонних людей, но, как утешала Анна Хотовидовна, пусть стыдится князь Юрий, по вине которого все это стало необходимо.
Прямислава сидела по левую руку от отца, а на дальнем конце скамьи с ее стороны, позади боярынь, поместилась и принаряженная Забела. Чтобы не оскорбить знатных женщин соседством с холопкой, Прямислава объявила ее вольной, а в гридницу с собой хотела взять непременно, как напоминание и укор Юрию.
Стрела попала в цель: еще только войдя и обменявшись приветствиями с Вячеславом, Юрий скользнул взглядом по череде празднично одетых женщин. Прямислава внимательно наблюдала за ним и была уверена: у него это вышло невольно, само собой. Как руки запойного пьяницы не могут не тянуться к чарке, так глаз Юрия Ярославича не мог не косить в сторону женщин. Забелу он заметил: легкая тень пробежала по лицу, хоть он и старался сохранять благочестивый, строгий, опечаленный вид. Одет он был еще лучше, чем вчера: в красную рубаху, с золотой гривной на шее, с привешенным на нее маленьким золотым образком святого Георгия, его покровителя. Сапоги красные, расшитые золотой нитью сверху донизу; меч в раззолоченных сафьяновых ножнах блестел, как молния. В левом ухе под русыми кудрями покачивалась золотая серьга с крупной жемчужиной, и сам он, статный и нарядный, напоминал бы царевича в конце сказки, когда тот женится на заморской царевне, если бы не слегка помятое от бессонных ночей и забот лицо и седина на висках. Этот царевич растратил все силы молодости в погоне за серыми уточками, и теперь ему не хватало сил поймать свою жар-птицу.
