Дыхание шерифа замедлилось. Он ощутил вкус крови на зубах и почувствовал, как она сбегает из уголка рта. Дико хотелось пить. Дрожа от холода, он посмотрел на Ооту.
– Не смотри на меня так, – предупредил тот. – Как будто я ненормальный какой-то. Ты одного брата потерял, а я всех троих – федералы под Малверн-Хиллом положили. Тебе не пришлось сидеть над Натаном да рассказывать ему про дом и все такое, когда он разрублен чуть ли не пополам и из него наружу все лезет. Такое раз увидишь – и уже никогда не забудешь.
Но Иезекиль его не слушал – мысленно он спустился в каньон, в свой маленький домик, к Глории, лежащей на кровати. Он почувствовал ее горе – и все воспоминания о Ледвилле, парнях и той свободе, которая ассоциировалась с ними и которую он попробовал сегодня, превратились в дым. Губы шевельнулись, повторяя ее имя. В этот момент Кёртис любил ее и нуждался в ней, как никогда раньше. Он думал обо всем, чего не сказал ей. Может быть, она знала это без него? Нет, наверное, нет, ведь он и сам не знал об этом до последнего момента…
Иезекиль услышал глубокий, загрубелый голос и попытался открыть глаза.
Они открылись, но к этому времени каменистое поле, туман и люди сделались серыми, и тьма, посланница той, что не нуждалась в представлениях, накрыла все вокруг, так что весь мир Зека почернел по краям, как прихваченная зимним холодом роза.
Ооту склонился над ним, и теперь их лица разделяли считаные дюймы. Глаза Уолласа были бледными и туманными, как у слепого.
Он что-то говорил, но Кёртису пришлось сделать над собой усилие, чтобы разобрать слова.
– Тот, в которого стрелял Билли, он убит? – понял шериф наконец, и у него хватило сил только на то, чтобы кивнуть. – Кто еще знает о Барте?
Тьма стягивалась вокруг умирающего все теснее.
– Эй, ты уж поднатужься да ответь! – повысил голос Ооту.
«Только я и док», – подумал Зек.
– Только я и док, – прошептал он, едва шевеля губами.
– Как ты узнал, что мы здесь? Жена Билли сказала? Бесси?
«Следы», – всплыл в мыслях шерифа новый ответ.
– По следам, – произнес он вслух.
– Жены, твоя и доктора, знают про все это?
Иезекиль молча покачал головой.
– А вот это уже попахивает ложью.
«Глория ничего не знает».
– Что ж, я тебе так скажу: рисковать из-за двух болтливых сучек мы не станем.
«Глория ничего не знает».
– Он что-то г-г-говорит, Ооту, – подал голос Билли.
«Не трогайте ее».
– Ну, если и говорит, я не слышу, – проворчал Уоллас.
– Г-г-глория точно что-то знает, – заявил Маккейб. – А вот кому еще она сказала…
– Если понадобится, мы убьем всех – мужчин, женщин, детей. Ты готов этим заняться?
– Д-д-да, Ооту.
– Точно? Не передумаешь? На попятную не пойдешь?
– Не пойду. Точно.
– Тогда давай, доведи дело до конца, и будем сматываться.
– Ооту, он уже п-п-почти мертвый и…
– Мне наплевать, насколько он там мертвый. Но я отсюда не уйду, пока этот звезданутый копыта не отбросил. Понял?
Услышав свой смертный приговор, Иезекиль испытал облегчение – боль, какой он еще не знал, разрывала его внутренности, как будто кто-то заливал ему в живот расплавленное серебро. Он смотрел, как Билли засыпает в патрон порох, засовывает в оружие бумажный пыж и маленьким шомполом забивает туда же свинцовый шарик.
Свои последние мгновения Кёртис потратил не на размышления о том ужасном, что может случиться с Глорией, не на сопротивление невыносимой боли и не на сожаления о том, чего никогда больше не попробует, не увидит и не узнает. В последние секунды он думал о своем мальчике.
Как Гас смеялся.
Каково было укачивать его на руках.
Зарядив револьвер, Билли продолжал возиться с барабаном.
«Ты был лучшим в моей жизни. Ты и твоя мама. Жаль, что я не понял этого раньше, когда мог сделать что-то, чтобы все сохранить», – мысленно сказал Кёртис своему сыну.
Маккейб подошел к валуну, у которого умирал шериф, поднял револьвер и направил дуло ему между глаз. Иезекиль едва слышал, как щелкнул курок, – ему вдруг открылась возможность рая, и он подумал о том, каким сюрпризом было бы попасть туда, увидеть Гаса, подхватить его на руки, пощекотать, подбросить над головой. И этот смех…
Пожалуйста, Господи, позволь мне еще раз услышать, как смеется Гас. Если Ты существуешь и если Тебе есть дело…
Глава 33
Господи, Боже спасения моего! Днем вопию и ночью пред Тобою, да внидет пред лицо Твое молитва моя…
[13]
Лежа в снегу, у самого начала засыпанного валунами поля, Коул не вспоминал те безобидные, яркие молитвы, с которыми обращался к своей конгрегации по воскресеньям. Дрожа от холода, он не думал о той благопристойности, которую соблюдал всегда, вознося голос Спасителю. Все, на что хватало его сейчас, – это на молчаливое повторение отчаянных слов псалма.
Приклони ухо Твое к молению моему, ибо душа моя насытилась бедствиями…
Вдалеке всхрапнула лошадь. Стивен поднял голову и увидел Ооту Уолласа и Билли Маккейба, едущих через поле на конях во главе вьючного обоза.
…и жизнь моя приблизилась к преисподней.
Проповедник нырнул под уклон и поглубже зарылся в снег, укрыв голову капюшоном.
Я сравнялся с нисходящими в могилу; я стал, как человек без силы…
Сидя неподвижно в снежном укрытии, он не спускал глаз с разгуливающей между валунами кобылы Рассела Илга.
…между мертвыми брошенный, – как убитые, лежащие во гробе, о которых Ты уже не вспоминаешь и которые от руки Твоей отринуты.
По другую сторону сугроба, не далее чем в десяти шагах от места, где он прятался, звякнули колокольчики на сбруе.
– Тпру! – сказал чей-то голос.
Стивен представил, как Ооту и Билли натягивают поводья.
– Это, надо полагать, Иезекиля? – спросил Уоллас.
Похоже, они рассматривали его следы.
– Или, м-м-может, вон той лошадки…
Ты положил меня в ров преисподний, во мрак, в бездну.
– Нет, лошадиные следы вон там, выше. А эти оставлены человеком.
Отяготела на мне ярость Твоя, и всеми волнами Твоими Ты поразил меня.
– Если хочешь, я спущусь ниже и проверю, – предложил Маккейб.
Стивен закрыл глаза.
Око мое истомилось от горести: весь день я взывал к Тебе, Господи, простирал к Тебе руки мои…
