После ужина Стивен приготовил для Гарриет постель на матрасе, который еще днем взял в хижине Маккейбов. Пижаму девочке заменили ее трусики, пеньюар Бесси – слишком длинный и собиравшийся в сборки у ног – и пара дырявых носок, пошитых из мучных мешков. Проповедник попросил ребенка отвернуться, пока сам натягивал ночную рубашку поверх нательного белья.
– Хочешь послушать сказку на ночь? – спросил он.
Гарриет подошла к подножию его осиновой кровати, глядя на старую, пришпиленную к бревнам и служившую обоями газету.
– А что это такое? – спросила она.
– Тебе никогда не читали на ночь сказок?
Девочка покачала головой, и Стивен понял, что ее родители, судя по всему, были людьми неграмотными. Он поднялся со своего матраса – сшитых вместе и набитых еловыми ветками кусков мешковины – и прошел к железнодорожной шпале, использовавшейся в качестве каминной и книжной полки.
Выбрав потертый, порядком уже поистрепавшийся томик, проповедник загнал Гарриет в ее постель у камина и заботливо укрыл. Она улеглась в ногах у Стивена, положив голову ему на колени, и в течение десяти минут при свете очага он читал ей «Приключения Тома Сойера».
Проповедник закрыл книгу, когда решил было, что девочка уснула, но едва он попытался встать, не потревожив ее, как глаза Гарриет широко раскрылись, и она спросила:
– Что случилось с мисс Мэдсен?
Коул провел тыльной стороной ладони по лицу девочки. Оно было нежным и холодным. Он осторожно накрутил на палец один из ее иссиня-черных завитков.
– Молли была очень больна, – сказал мужчина наконец.
– У нее было что-то вроде скарлатины?
– Нет, у нее были проблемы с головой. Господь приказал мне покончить с ее страданиями, что я и сделал.
– Как сделали?
– Знаешь, для чего нужен револьвер?
– Чтобы делать людям больно.
– Именно. Я выстрелил пулей Молли в затылок, чтобы она больше никогда не страдала и не печалилась.
– Ей было больно?
– Пуля убила ее тело, но душа ее ничего не почувствовала.
– Вы и мне выстрелите в голову, чтобы я отправилась к Господу?
– Нет, Гарриет. Тебя ждет долгая и счастливая жизнь.
Девочка закрыла глаза.
Стивен перебирал ее волосы до тех пор, пока она не уснула.
* * *
Гарриет проснулась. Огонь уже угасал, и, хотя ноги у нее замерзли, она все еще чувствовала тепло пламени на своем лице. Звук, вырвавший ее из сна, повторился снова. Привстав с комковатого матраса, девочка посмотрела через плечо на кровать мистера Коула, стоявшую в углу у стены. Проповедник зарылся лицом в подушку и издавал странные, печальные звуки.
Гарриет взяла свою куклу, встала с матраса и прошла к его постели.
– Эй! – позвала она хозяина дома.
Коул оторвал голову от подушки. Даже в слабом свете хижины его гостья увидела, что его лицо влажное, и поняла почему.
– Ты зачем встала? – спросил мужчина.
– Услышала, что вам грустно. Вы плачете потому, что больше никого не осталось.
Стивен вытер глаза и сел, прислонившись спиной к стене. Его длинные ноги свисали с кровати, и ступни касались мерзлого грязного пола.
Гарриет устроилась на матрасе рядом с ним.
– Мне грустно по многим причинам, – ответил проповедник.
– И что это за причины?
– Прежде всего мне грустно потому, что Господь приказал мне сделать нечто очень жестокое, нечто такое, на что, как я думал, Он не способен. И я тоже, если уж на то пошло. Но я сделал это, сделал потому, что мы должны повиноваться Господу. Всегда. И теперь я… – Коул снова заплакал. – Мне кажется, я Его больше не понимаю. Словно Он не тот, кем я Его полагал. И это чудесно. Он совершенен, каким бы Он ни был. Я сам виноват – не следовало придерживаться наивных представлений о Его природе. Дьявол постоянно твердит мне эту ложь, нашептывает на ухо, что, возможно, со мной говорил вовсе не Бог. Что это был он – дьявол. Или что эта ужасная зима, этот город, этот разреженный воздух, эта алчность – все это лишило меня ума.
Гарриет попросила его раскрыть сжатую в кулак правую руку:
– Что это?
На вспотевшей ладони Стивена лежала богато украшенная заколка для волос из чистого серебра. Он позволил девочке подержать ее.
– Это заколка, – объяснил проповедник.
– А что это такое?
– Украшение, которое женщины используют для того, чтобы скреплять волосы.
– А вам она для чего?
Коул улыбнулся.
– Справедливый вопрос. Она принадлежала одной женщине, которую звали Элинор.
– Она была вашей женой?
– Нет.
– Она умерла?
– Нет, Элинор не умерла. Знаешь, ты даже на нее похожа. У нее тоже были черные локоны. И темные глаза.
– Это она вам дала?
– Как-то днем мы отправились на берег, на пикник. Это было десять лет тому назад, в один из худших дней в моей жизни. Я привел ее туда, чтобы сказать, что не могу на ней жениться.
– Почему?
– Потому что Господь приказал мне пойти учиться в богословскую школу. Посвятить всю жизнь служению Ему. В тот день было ветрено, ветер трепал ее распущенные волосы, и поэтому Элинор вынула обе свои заколки и воткнула их в песок. Я стащил одну, когда она отвернулась. Возможно, и не следовало этого делать. Это, знаешь ли, как ты прижимаешь к себе Саманту ночью, и от этого тебе делается спокойнее. Безопаснее.
Девчушка кивнула.
– Эта заколка – моя Саманта, – продолжал мужчина. – Когда я держу ее, в тяжелые, одинокие ночи, как эта, то вспоминаю Элинор – ее глаза, запах, смех… И от этого мне становится грустно, и я скучаю по ней; хотя, с другой стороны, она также напоминает мне и о том, что когда-то я был очень счастливым человеком.
– Вам хотелось бы остаться с Элинор там, на берегу?
Стивен собрал волосы девочки и завязал их в «хвостик».
– Нет, Гарриет. Я этого не хочу, потому что это значило бы желать чего-то такого, что противоречит Божьей воле. Но я скажу тебе, чего бы мне хотелось. Мне хотелось бы, чтобы мы могли жить дважды, и каждый раз идти новой дорогой. И чтобы в конце всего этого, закончив служение Богу на Западе, я мог бы вернуться в тот день на берегу и надеть на палец Элинор обручальное кольцо.
– Может, вы и сейчас еще можете вернуться.
– Элинор замужем за неким адвокатом по имени Бенджамин. Они живут в Чэпел-Хилл, в Северной Калифорнии, с четырьмя детьми, как я слышал.
Стивен улегся на своей половине кровати, положил голову на подушку и принялся наблюдать за тенями, которые, словно черные призраки, метались по стенам его убогой хижины. Теперь он плакал уже не так громко, а Гарриет, гладя его по спине, повторяла с наивной, но искренней мудростью шестилетнего ребенка, что утром он проснется совершенно другим и снова счастливым, что ей тоже бывало грустно, одиноко и страшно – из-за папочки, – но потом все проходило, и у него тоже пройдет.
