– Как вас зовут? – спросил ее мой отец, когда они остались на улице одни.
– Клелия.
– О, какое красивое имя, – сказал мой отец. – Замечательное имя.
Моя мать расцвела улыбкой, но затем, убежденная, что у нее не рот, а пасть тираннозавра, попыталась натянуть губы на свои сто зубов; однако спрятать их нечего было и надеяться.
– Вы правда так думаете? – спросила она, улыбаясь еще шире.
Мой отец сказал ей не два ласковых слова, а ближе к десяти. Все равно не так чтобы очень много. В заднем кармане защитных брюк у него имелась карта Берлина с патентованной системой складывания (мой отец любил изобретения, и ему нравилось, когда изобретатель вознаграждался за улучшение жизни людей), и он сумел вывести мою мать к вокзалу Цоо, где купил ей колбасы в ночном продовольственном киоске. На смеси английского и немецкого, которую моя будущая мать понимала только обрывочно, он объяснил ей, что это его первый день в Берлине и он так взволнован, что мог бы гулять всю ночь. Он приехал как делегат Четвертого всемирного съезда ассоциации “За международное взаимопонимание” (которая не доживет до Пятого съезда, потому что уже осенью будут вскрыты коммунистические источники ее деятельности). Оставив двух маленьких дочерей от первого брака на попечение сестры, он прилетел в Берлин за свой счет. У него были в жизни кое-какие разочарования, он мог бы дать миру больше, чем давал, преподавая биологию старшеклассникам, но работа учителя замечательна тем, что оставляет ему целое лето для выхода вовне, в окружающий мир, в природу. Он очень любил знакомиться с иностранцами, находить точки соприкосновения; в какой-то момент принялся учить эсперанто. Его девочки – одной шесть, другой всего четыре – уже были отличные маленькие походницы, а когда они станут постарше, он намеревался съездить с ними в Таиланд, в Танзанию, в Перу. Жизнь слишком коротка, чтобы дрыхнуть. Из своей недели в Берлине он не хотел упускать ни одной минуты.
Когда моя мать призналась ему, что убежала из дому, первым, о чем он подумал, были его дочери, и он стал уговаривать ее вернуться утром в Йену. Но узнав, что дома она терпела побои и что ей не дали продолжить учебу после школы, он взглянул на дело иначе.
– Мать честная, как нехорошо-то, – сказал он. – Что-то неладно с самой системой, если она такую умницу, такую живую девушку заставляет стоять за прилавком в булочной. Я походник старого образца: одеяло и ровная площадка – больше мне для ночлега ничего не нужно. Гостиница у меня так себе, но кровать в номере имеется. Переночуйте в моей, а утром поглядим, что к чему. А я на полу посплю.
Его мотивы наверняка не были грязными. Мой отец был хорошим человеком: неутомимый педагог и верный муж, он прививал моим сестрам независимость характера, не мог устоять перед историями о несправедливостях, инстинктивно предполагал в людях лучшее, рьяно поднимал руку, когда нужны были добровольцы для малоприятной работы. И вместе с тем меня преследует мысль, что всю жизнь он делал ровно то, что ему вздумается. Вздумается поехать с учениками в Гондурас копать канавы для канализации или в резервацию индейцев навахо красить дома и клеймить скот, пусть это и означает, что моя мать на недели остается одна с детьми, – и он делал это. Вздумается остановить семейную машину и погнаться за бабочкой – и он делал это. Вздумается жениться на миловидной женщине, которая годится ему в дочери, – и он делал это. Дважды.
Он был родом из Индианы. Надеясь внести полезный вклад в сельское хозяйство, он изучал энтомологию, но в энтомологии путь к докторской степени долог. Он исследовал определенные стадии жизненного цикла ручейника и собирать образцы мог только неделю-другую в году, поэтому, чтобы жить все эти годы, он устроился на работу в департамент сельского хозяйства штата Колорадо. Живя в Денвере, он окончил диссертацию и отправил свою коллекцию в Индиану в ученый совет, который не мог присвоить степень, не видя образцов. Посылка с результатами восьмилетних трудов не дошла до адресата – пропала бесследно. Он мечтал преподавать в университете и заниматься чистой наукой, но пришлось довольствоваться должностью учителя в денверской государственной школе.
В конце тридцатых он взял под опеку толковую, но внутренне неустойчивую старшеклассницу, чей отчим был жестоким и грубым алкоголиком. Он проводил беседы с ее матерью, нашел для девушки другую семью, где она могла жить, и побудил ее поступить в колледж. Но спасти девушку оказалось возможным только на время – на то время, пока ее бойфренд сидел в тюрьме. Как только он вышел, они сбежали в Калифорнию. Мой отец прослужил четыре года в войсках связи, последний год в Баварии, и, вернувшись в Денвер на прежнюю работу, узнал, что молодая женщина опять живет дома: бойфренд отбывает срок в военной тюрьме за то, что едва не убил кого-то, подравшись в баре. Мой отец, который, подозреваю, был влюблен в нее с самого начала, стал приглашать ее на долгие прогулки в горах и вскоре сделал ей предложение. Желая повернуть свою жизнь в другую сторону и испытывая давление матери, она, возможно, почувствовала, что у нее нет выбора. (На единственной ее фотографии, какую я видел, она ангельски красива, но в глазах какая-то пустота, омертвелость, отчаяние из-за несоответствия между тем, как она выглядит, и тем, что она чувствует в себе.) Дочерям, которых она родила от моего отца, было год и три года, когда бойфренд освободился и снова оказался в Денвере. Мой отец даже моей матери, не говоря уже обо мне, никогда не рассказывал, что тогда произошло. Все, что я знаю, – это что дальше он растил моих единокровных сестричек как одинокий отец.
Он был более чем вдвое старше моей будущей матери, но она была на пару дюймов выше, и это, возможно, в какой-то мере их уравнивало, делало ситуацию более близкой к нормальной. В Берлине он прогулял пленарные заседания Четвертого съезда, которые даже по меркам международной идеалистической филантропии, вероятно, ставили рекорды скуки и бесцельности, и вдвоем они вдоволь походили по городу. Плавали на прогулочных речных судах, что непременно надо делать в Берлине, ели в ресторанах, которые казались ей первоклассными. На пятый вечер он усадил ее перед собой и произнес небольшую речь.
– Я вот что хочу, – сказал он. – Я хочу на вас жениться, и нет, не беспокойтесь, у меня нет ничего скверного на уме. Просто мне думается – если вы тут останетесь, то угодите в какую-нибудь историю и глазом не успеете моргнуть, как опять окажетесь в Йене – и на всю жизнь. В общем, вот так, а потом мы позаботимся о вашем паспорте и всем остальном. Я вернусь сюда через неделю с моими девочками, и вы решите, хотите ехать со мной в Штаты или нет. Не захотите – ничего страшного, мы аннулируем брак. Просто я вижу, какая вы милая, какая у вас хорошая голова на плечах, и у меня чувство, что я буду счастлив с такой женой. Вы, черт возьми, сами не знаете, какая вы прелесть, Клелия.
– Моя мама была права, – сказала мне мать гораздо позже, когда моего отца давно не было в живых. – Я была глупой, наивной гусыней. Я безумно жаждала доброты, но даже вообразить не могла, что бывают такие добрые мужчины. Я подумала, что встретила самого доброго мужчину на свете. На темной улице в Моабите! Чудо из чудес! И ты ведь знаешь, какой толстый у него все время был бумажник: всякое такое, чего он никогда не вынимал, визитные карточки полезных людей, полезные вырезки, советы по самосовершенствованию, все эти рецепты улучшения нашего мира. И деньги. Я просто никогда их разом столько не видела, в нашей булочной за весь день набиралось меньше. Дотируемая социалистическая булочная с одной-единственной кассой: вот какое у меня было представление о куче денег! Я даже не поняла, что мы живем в жуткой гостинице, ему пришлось сказать мне, что она жуткая, но и тогда я подумала, что это не он, а съезд поскупился. Что я тогда знала о сильном долларе и слабых европейских валютах? И я не могла уследить за всем, что он говорил, и поэтому решила, что целый город Денвер избрал его своим делегатом на важный всемирный съезд. Я вообразила, что он богат! Я никогда не видела такого толстого бумажника. Я не знала, что из всего штата Колорадо в ассоциации “За международное взаимопонимание” полноправно, с уплатой членских взносов состоят всего четыре человека. Я ничегошеньки не знала. Ему хватило пяти минут, чтобы мое сердце было у него в руках. Я бы на коленях поползла в Америку, чтобы быть там с ним.
