Была у меня одна особенность, жизненный факт: болезненный страх перед упреками, особенно со стороны женщин. Каким-то образом я убедил себя, что могу не отвечать ни на то, ни на другое сообщение. Не стал я ничего говорить и Освальду: сам очень сильно боясь упреков, я не хотел навлекать их на друга. Казалось, что Люси, живущая вне кампуса, к следующему разу, когда мы увидимся, может и поостыть, и мне не пришло в голову, что студентка, настолько воинственная, что в состоянии завернуться в мясницкую бумагу, способна явиться в редакцию лично.
Как у главного редактора у меня был кабинет, который я мог использовать и для учебных занятий. Приди Анабел туда в полукомбинезоне, который был в Пенсильванском своего рода униформой воинствующих феминисток, я, наверно, догадался бы, кто передо мной, но женщина, постучавшая в мою дверь в пятницу во второй половине дня, была отнюдь не дешево одета: белая шелковая блузка и облегающая юбка пониже колен, в которой я увидел что-то парижское. Рот превращен помадой в темно-красную рану, волосы ниспадают черным каскадом.
– Мне нужен Том Абéррант
[70]
.
– Áберант, – поправил я ее.
Молодая особа выразила удивление, вытаращив глаза, точно ее душат.
– Вы что, первокурсник?
– Нет, последний год учусь.
– Боже мой. Когда поступили, вам сколько было – тринадцать? Я воображала кого-то с бородой.
Мое детское лицо было для меня болезненной темой. На первом курсе сосед по комнате предложил, чтобы я добавил своему облику мужественности, украсив лицо “дуэльным шрамом” в стиле девятнадцатого века, когда молодой человек делал саблей надрез и вкладывал в него волос, чтобы не зажил бесследно. Свое лицо я считал главной причиной того, что, хотя я легко заводил с девушками дружбу, секса у меня ни с одной из них не было. Эротические знаки внимания я получал только от очень малорослых девиц и от голубых парней. Один из геев как-то раз подошел ко мне на вечеринке и, ни слова не говоря, засунул язык мне в ухо.
– Я Анабел, – заявила пришедшая. – Та, на чье сообщение вы не ответили.
Внутри у меня что-то сжалось. Анабел захлопнула за собой дверь движением шикарно обутой ноги и села, туго скрестив руки на груди, словно желая скрыть то, что хотела показать блузка. У нее были большие карие, близко посаженные, оленьи глаза, лицо продолговатое и узкое, тоже точно оленье; что-то в нем вопреки логике делало ее миловидной. Она была старше меня на два года минимум.
– Простите меня, – сказал я сокрушенно. – Простите, что не ответил вам.
– Люси говорила мне, что вы хороший человек. Сказала, вам можно доверять.
– За статью тоже простите. Честно говоря, я прочел ее только после того, как она вышла.
– Так вы не главный редактор?
– Иной раз полномочия делегируются.
Я избегал ее негодующего взгляда, но чувствовал его на себе.
– Ваш репортер упомянул, что мой отец – президент и председатель совета директоров компании “Маккаскилл”. Это было необходимо? И что меня не слишком сильно любят.
– Мне очень жаль, – сказал я. – Как только я увидел публикацию, я понял, что она жестокая. Иногда в горячке работы над статьей забываешь, что ее будут читать.
Она тряхнула темной гривой.
– Выходит, если бы я не прочла, вам не было бы жаль? Как это понимать? Вы раскаиваетесь, когда вас ловят за руку? Это не раскаяние. Это трусость.
– Нам не следовало приводить эти цитаты без указания источника.
– Они провоцируют на веселую игру в отгадки, – сказала она. – Кто считает меня избалованной дочкой богача? Кто считает меня чокнутой? Кто заявляет, что мои работы – дрянь? Хотя, конечно, не особенно весело сидеть в одной комнате с теми, кто это сказал, знать, что они по-прежнему так думают, и чувствовать, что они смотрят на меня. Сидеть под всеми этими взглядами. Быть видимой. Быть как на ладони.
Она по-прежнему держала руки скрещенными перед блузкой.
– Но ведь вы сами лежали нагишом в кабинете декана, – не удержался я.
– Нагишом – только после того, как сорвали бумагу.
– Я хотел сказать: вы хотели известности, и вы ее получили.
– О, я не удивлена. Что есть на свете более интересного, чем голое женское тело? На чем лучше всего продаются газеты? Вы доказываете мою правоту лучше, чем я сама.
Это был первый из десяти тысяч раз, когда я не вполне мог уследить за логикой Анабел. Поскольку это был первый раз, а не десятитысячный, и поскольку она была так пылко уверена в себе – мне больно вспоминать ее тогдашний пыл и тогдашнюю уверенность, – я счел виноватым себя.
– Мы бесплатная газета, – неубедительно возразил я. – Продажи нас не волнуют.
– Поступки имеют последствия, – сказала она. – Есть высокий путь и низкий путь; вы выбрали низкий путь. Вы редактор, вы это напечатали, я прочла. Вы сделали мне больно, и вам придется с этим жить. Я хочу, чтобы вы никогда этого не забывали, как я никогда не забуду вашу публикацию. У вас даже толики порядочности не нашлось, чтобы мне перезвонить! Вы думаете, вам это сойдет с рук, потому что вы мужского пола, а я женского. – Она немного помолчала, и я увидел две крохотные слезы, разжижающие тушь на ее ресницах. – Вы сами, возможно, так не считаете, – произнесла она более тихим голосом, – но я пришла сказать вам, что вы козел.
Ее внешность и то, что она старше, добавили этому выпаду остроты. По правде сказать, однако, поводы для сомнений в своей порядочности у меня возникали и раньше. Однажды в пасхальные каникулы, когда я был в седьмом классе, Синтия, младшая из моих старших сестер, приехала домой из колледжа преображенная в хиппи, в восьмиугольных проволочных очках и с библейски бородатым бойфрендом. Они проявили ко мне дружественный клинический интерес как к одному из первых потенциальных “новых мужчин завтрашнего дня”. Синтия стала задавать мне вопросы про мое пневматическое ружьецо. Тебе по душе идея, что ты будешь подстреливать из него врагов? Хотелось бы тебе раскалывать им выстрелами головы? А каково приходится человеку, если пуля раскалывает ему голову? Думаешь, ему понравилась бы такая игра?
Бойфренд принялся расспрашивать меня про коллекцию бабочек, которую я не слишком рьяно собирал, чтобы отцу было приятно. Тебе нравятся бабочки? Действительно нравятся? Тогда зачем их убивать?
Синтия спросила меня, кем я хочу стать. Кем-кем? Репортером или фотожурналистом? Классно. А почему не помощником врача? Почему не учителем у первоклашек? Это для девочек? Почему только для девочек?
Бойфренд спросил, не думал ли я заняться чирлидингом. Не разрешается? Почему? Почему мальчику нельзя быть чирлидером? Разве мальчики не могут прыгать? Разве они не вправе поддержать любимую команду?
Совместными усилиями они заставили меня почувствовать себя старым и косным. Это выглядело некрасивым с их стороны, но было у меня и виноватое ощущение, что со мной что-то не так. Потом однажды, три или четыре года спустя, я вернулся из школы позже обычного и увидел, что в доме идет охота на грызунов; мои вещи были разбросаны по полу спальни, мой стенной шкаф был открыт, виднелись ноги отца на стремянке. Я питал слабую надежду, что он не обратил внимания на потрепанный номер журнала “Уи”, который я спер из недр букинистического магазина и спрятал в шкафу; но после ужина он пришел ко мне в комнату и спросил меня, каково это, по-моему, – быть женщиной, снимающейся для порножурнала.
