– Мне кажется, у них все может разладиться.
– Что ж, тогда, надеюсь, они не будут с этим тянуть.
На ступеньки музея косо падали снежинки – первые этой осенью. В Денвере за один такой день могло навалить шесть, а то и двенадцать дюймов, но в Филадельфии, я уже знал, стоило ожидать перехода в дождь. Когда мы шли по Бенджамин-Франклин-паркуэй, по самой безрадостной из многих унылых авеню Филадельфии, я спросил Анабел, почему у нее нет машины.
– Вы имеете в виду – где мой “порше”? – спросила она в ответ. – У вас ведь это было на уме, правда же? Во-первых, я не умею водить. А во-вторых, на случай, если у вас обо мне неверное представление, я в процессе отлучения себя от семейной груди. Отец оплачивает мой последний семестр, и на этом будет поставлена точка.
– Разве дочери не наследуют?
Она проигнорировала эту мини-вольность.
– Деньги уже губят моих братьев. Я не позволю им погубить и меня. Но причина даже не в этом. Она в том, что на его деньгах кровь. Кровь от мясной реки, я чувствую ее запах, он исходит от моего банковского счета. Вот что такое Маккаскилл – мясная река. Зерном они тоже занимаются, но даже оно во многом идет на подпитку реки. Вполне вероятно, что вы ели сегодня на завтрак маккаскилловское мясо.
– Тут готовят так называемый скрапл. Говорят, в нем используют внутренние органы и глаза.
– Это и есть путь Маккаскиллов: ничто не должно пропадать.
– По-моему, скрапл – это, скорее, что-то национальное, от пенсильванских немцев.
– Вы когда-нибудь были на свиноферме? На птицефабрике? На скотобазе? На бойне?
– Нет, только обонял издалека.
– Это мясная река. Я делаю на эту тему дипломный фильм.
– Я бы хотел его посмотреть.
– Он несмотрибельный. Он у всех, кроме веганки Нолы, вызывает отвращение. А Нола считает меня гениальной.
– Напомните мне, кто такие веганы.
– Никаких животных продуктов абсолютно. Мне тоже надо бы встать на этот путь, но я фактически живу на тостах с маслом, так что для меня это непросто.
Все, что она говорила, очаровывало меня. Мы, похоже, двигались к железнодорожной станции, и я боялся, что мы расстанемся, а я так ничем ее и не очарую.
– Я могу поручить написать статью о скрапле, – сказал я. – Откуда он берется, из чего сделан, как обращаются с животными. Могу сам ее написать. Все жалуются на скрапл, но никто не знает, что это такое. Это и есть определение хорошей публикации.
Анабел нахмурилась.
– Это моя идея, однако. Не ваша.
– Это дало бы мне шанс загладить вину перед вами.
– Вначале мне надо выяснить, делает ли скрапл компания “Маккаскилл”.
– Я вам говорю: это от пенсильванских немцев. И, как бы то ни было, я первый поднял эту тему.
Она остановилась, повернулась ко мне и посмотрела на меня в упор.
– Нам это предстоит с вами? Борьба за первенство? Не убеждена, что она мне нужна.
Меня обрадовало, что она сказала о нас как о чем-то потенциально длительном, и огорчило, что мы можем быть чем-то таким, что ей не нужно. Уже неявно предполагалось, что решение за ней. Мой интерес к ней считался само собой разумеющимся.
– Вы художница, – сказал я. – Я всего-навсего журналист.
Ее глаза рыскали по моему лицу.
– Вы очень хорошенький, – промолвила она без доброты в голосе. – Не убеждена, что доверяю вам.
– Отлично, – сказал я, преодолевая боль. – Спасибо, что показали мне Томаса Икинса.
– Простите меня. – Она поднесла к глазам руку в перчатке. – Не обижайтесь. У меня вдруг сильно заболела голова, мне надо домой.
Вернувшись в кампус, я думал позвонить ей и спросить, как она себя чувствует, но слово “хорошенький” еще мучило меня, и наше свидание так сильно отличалось от того, на что я надеялся, до того не походило на мечтавшееся мне продолжение нашего телефонного разговора, что стрелка моего сексуального компаса качнулась в сторону Люси и ее плана. Мать недавно принялась предостерегать меня от повторения ошибки, которую сама совершила: не надо в таком молодом возрасте ни к кому слишком сильно привязываться, первым делом карьера – иначе говоря, сначала подзаработать денег и только потом выбрать самый дорогой дом и так далее; а слишком сильно привязаться к Люси – это мне в любом случае не грозило.
Позвонив, как всегда воскресными вечерами, в Денвер, я упомянул в разговоре, что был в художественном музее с одной из наследниц состояния Маккаскиллов. Это была с моей стороны слабость, но я чувствовал, что разочаровываю мать, учась в престижном университете и не сводя дружбу с правильными людьми. У меня редко были для нее новости, которые могли ее порадовать.
– Она тебе понравилась? – спросила меня мать.
– Да, честно говоря.
– Приятель твоего отца Джерри Нокс всю жизнь проработал в компании “Маккаскилл”. Они славятся очень высокими этическими стандартами. Только в Америке можно найти компанию, которая…
Я понял, что предстоит очередная лекция. После гибели отца моя мать стала занудствовать, многословием она как бы заполняла образовавшуюся пустоту. Она, кроме того, осветлила волосы, сделав их желтовато-седыми, чтобы выглядеть старше, больше походить на вдову, хотя ей было всего сорок четыре, и я надеялся, что она, когда минует приличный, по ее мнению, траурный срок, снова выйдет замуж, выбрав на сей раз кого-нибудь состоятельного и политически правее центра. Ее траур, однако, заключался в том, что она злилась на моего отца и на бессмысленность его смерти в авиакатастрофе, предоставив переживать случившееся мне и сестрам. Еще до его гибели я стал относиться к нему мягче, а когда я пришел в актовый зал школы, где он работал, и увидел, сколько коллег и бывших учеников явилось на собрание в его память, я испытал сыновнюю гордость за человека, который всю жизнь любому, с кем встречался, был рад и открыт. Обе мои сестры произнесли прочувствованные речи, похоже, нацеленные главным образом на вдову, которая сидела рядом со мной, прикусив губу и глядя прямо перед собой. Ее глаза оставались сухими до конца церемонии. “Он был очень хороший человек”, – сказала она.
С тех пор я провел с ней три все более тяжких лета. Самая высокооплачиваемая работа, какую я мог найти, была в аптеке Аткинсона, где работала она. Все вечера я проводил вне дома с друзьями и, приходя за полночь, сразу чувствовал нехороший запах из уборной. С маминым воспаленным кишечником трудно было ужиться не только мне, но и сестрам. Синтия, уйдя из магистратуры, стала профсоюзным работником в Калифорнийской долине; Эллен жила в Кентукки с бородатым седеющим мастером игры на банджо и вела коррективный курс английского. Обе они, судя по всему, были довольны жизнью, но все, что видела – и о чем бубнила – моя мать, сводилось к одному: к пустой растрате способностей.
